Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°

— Молодой, да ранний, — как бы между прочим заметил он, пуская к потолку дым от папиросы.

— Кто?

— Да нет, это я просто так. Вспомнил один случай, — скупо улыбнулся он.

Наверное, имел в виду меня, поэтому замял разговор.

— Лучше бы вспомнили что-нибудь о провокаторе. Ну, например, фамилию или где жил до войны. И еще прошу — поточнее о Кальном.

— Там анкет не заполняли и мне не сдавали. Хорошо, что вспомнил: Кальной из-под Льгова. За точность не ручаюсь, но, кажется, жил где-то на хуторе.

Мне хотелось ему сказать, что хуторов много, а их жители в адресных столах не значатся, но, зная уже Амурского, не стал ему об этом говорить. Он считал, что наша «контора» все может. Он так и говорил: «Что стоит для вашей конторы!..»

— Провокатора увели из камеры, — опять заговорил Амурский. — Полагали, на расстрел, но не расстреляли. Такой слух прошел. Опять же со слов Никиты. И не приплетайте меня к этому делу. У меня от своих голова болит.

— А может, расстреляли? — не отступался я. Мне хотелось заставить Амурского покопаться в памяти, припомнить еще какие-то детали. Я понимал ход его мыслей о провокаторе, догадывался, куда он клонит и почему старается навести меня на него, но не показывал вида. А он проверял меня на сообразительность. События, о которых он рассказывал, происходили в тюрьме в Тарту, куда его привезли из Германии. Следовательно, это мог быть один и тот же агент, которого использовали немцы в тюрьме.

— Если бы расстреляли того гада, то в камере, куда меня запихнули, может, не сидел бы он на нарах и не болтал ногами. Смекаешь? — снисходительно заметил Амурский.

— Смекаю.

— Вот и хорошо.

— Который болтал ногами... он говорил, за что сидел в тюрьме?

— Это вы спросите у него, у ландскнехта.

— У кого? — переспросил я, не поняв.

— Ландскнехта. Между прочим, в переводе с немецкого — наемника, — небрежно сказал Амурский.

К его удивлению, мне понравилось это слово. Оно в какой-то мере характеризовало неизвестного, которого мы разыскивали.

— Значит, Кального следует искать на одном из хуторов вокруг Льгова?

— Я же сказал.

Ничего другого в дальнейшем я не добился. Только прощаясь с Амурским, спросил:

— Викентий Петрович, насколько теперь вас знаю, вы, наверное, не раз пытались бежать из лагеря военнопленных?

Амурскому сразу понравился этот разговор. Я увидел довольное выражение его лица и готовность ответить мне. Обычно, когда вопрос был чем-то ему, как он говорил, не в дугу, не обходилось без кислой, скептической усмешки.

— Трижды бегал. В одиночку, — сразу уточнил Амурский. — А потом не стал. Пустая затея. В Германии убежать — что на Луну забраться. Гестапо так разбросало свои сети, что бюргеры сразу же доносили о беглеце и тут же обкладывали его, как охотники с егерями и собаками обкладывают затравленного зверя. Не встречал таких, чтобы помогли беглецу, да еще русскому. На своей шкуре испытал... К тому же языка не знал и полосатая одежда выдавала. Выбраться из Германии было невозможно. Трижды меня ловили и водворяли в штрафной лагерь. Напарников в бега не брал, сам бегал. Так лучше. Не на кого было потом обижаться.

Возвращаясь в управление, я обдумывал план действий, который намеревался изложить начальнику отделения. Нельзя было исключить, что провокатор, фашистский агент, предавший друзей при подготовке к побегу, и сокамерник Амурского было одно и то же лицо, поскольку то и другое события происходили в одной тюрьме. Были и иные соображения. Установив Кального, можно было попытаться перепроверить данные о самом Амурском, о его пребывании в Тарту, в тюрьме.

В кабинет майора Силенко я ворвался с шумом и остановился у двери, чтобы отдышаться.

— Что случилось? — спросил майор.

— Амурский в плену называл себя Пери. Звоните Льву Михайловичу.

Георгий Семенович встал за столом и потянулся к трубке. Но, подумав, звонить не стал.

— Это уже что-то значит, но загадка пока остается, — поразмыслив, сказал он. — Что будем делать?

— Надо ехать, — подробно изложив разговор с Амурским, сказал я Силенко.

— Куда?

Я уже думал над этим: Кальной мог не вернуться из плена, где-то затеряться в послевоенном людском водовороте, но твердо сказал, как решил про себя:

— В Льгов.

— А дальше?

— На хутор.

— На какой?

— Не знаю, но думаю, что найду.

— Пойдешь по деревням, как народник в старое время?

— В деревнях всего по одной-две фамилии одинаковых, — сказал я. — В селе Репяховка, например, в котором мне часто когда-то приходилось бывать, почти все жители носили одну фамилию — Семикопенко. Но Кальной — фамилия редкая. Думаю, найти военнопленного Кального Никиту можно через военкомат.

— Логично. Только все это не так просто и на авось ездить у нас не принято. Командировка должна быть обоснована. Государственные деньги надо считать всем без исключения, до единой копейки, — рассуждал майор. — Они из кармана рабочего и колхозника, то есть тех, кто создает материальные ценности. Мы же только тратим. Время сейчас, сам знаешь, трудное. Деньги нужны на плуги, сеялки, станки... Да и приодеться нам с тобою не мешает. Носим пока фронтовые шинели и кителя. Секретарша наша, Женя, до сих пор ходит в кирзовых сапогах и в гимнастерке. Замуж собирается... — И предложил конкретнее: — Пиши запрос в Льгов. Найдут там Кального, тогда и решим. Без этого ни за что не согласится, — показал, майор рукой на прямой телефонный аппарат — связь с начальником управления.

Опять я засел за запросы, подробно в них расписывал, что бы мне хотелось узнать о Кальном. Майор просил сочинять их покороче. Но чтобы они были короче, нужно было как-то именовать безымянного разыскиваемого.

— Длинно, — сказал майор, когда я однажды назвал его ландскнехтом.

— Отбросим ландс, просто — Кнехт.

Так появился на свет Кнехт, о котором знали мы пока слишком мало, но которого между собою называли таким именем как реально существовавший объект розыска. Я не скрывал от майора, что слово это и его значение услышал от Амурского, видимо, неплохо владевшего немецким.

— Тебе тоже надо учить немецкий, — посоветовал майор. — Языки даются молодым.

Этот короткий разговор с майором заставил меня вообще серьезнее задуматься об учебе.

20

За окном госпиталя благоухала весна. Ясная погода перемежалась набегавшими грозами, и тогда в раскрытую на балкон дверь влетал шум потревоженной листвы недавно одевшихся в зеленый наряд тополей. А ветки молодой березы дотянулись до третьего этажа и при сильных порывах ветра заглядывали в окна палаты, в которой я лежал уже вторую неделю.

Открылась старая рана. Врач требовал, чтобы я отлежался. В палате около меня долго просиживали Георгий Семенович и Сергей. Они приходили проведать, приносили моченых яблок, книжки Лермонтова и письма от Ангелины Ивановны. Я пытался шепотом расспросить у Георгия Семеновича, нет ли чего нового по Кнехту, но он, приложив палец к губам, заводил речь о вкусе антоновских яблок. Разговор сразу подхватывал Сергей, вспоминая к случаю, что в детстве у него часто болел живот и бабка его лечила протертой антоновкой. Потом оба они, пожелав мне скорого выздоровления, уходили. Я оставался наедине с книгами и своей памятью.