Найти и уничтожить

Вопрос, явно означавший согласие, вырвался у Дробота помимо его воли.

– Когда?

– Дня через два, – тут же ответил Кондаков. – По моим прикидкам, очередную партию расстреляют как раз в это время. Только начнут рассчитывать на первый – десятый, все: это нам сигнал будет.

Два дня.

Никогда еще Роман Дробот так четко не представлял себе, сколько ему отмерено жить. И если неудача, эти два дня в его жизни станут последними. Но если повезет…

В то утро впервые за многие дни запахло настоящей весной.

Еще вчера обутые во что ни попадя ноги пленных месили мрачную мартовскую грязь, и вот уже теплые лучи рассвета слепили глаза, словно сама природа радовалась теплу, за которым, что и говорить, истосковалась. Утренний ветерок, обласкавший измученные серые лица, казался теплым и на удивление свежим. Он доносил запах пробуждающегося от затянувшейся спячки леса, сырой земли, прошлогодней травы, уютной и прелой. Смесь ароматов показалась такой вкусной, что не только Дробот, но и большинство заключенных, не сговариваясь, глубоко вдохнули, немного задержав воздух в измученных легких, словно смакуя диковинное блюдо.

Они никогда не строились по росту. Этого здесь никто не требовал. Также плечом к плечу становились лишь те, кто держался друг за друга все это время – так получалось само собой. Хоть Дерябин и по-прежнему спал рядом с Дроботом, за пределами барака Роман предпочитал держаться от него в стороне. Как, впрочем, и подавляющее большинство пленных – ни с кем из них Николай по понятным причинам не сблизился. Однако Дробот, больше по привычке, старался не спускать с него глаз и однажды заметил: Дерябин чем дальше, тем больше уходит в себя. Даже перестал задирать его необъяснимыми упреками в работе на немцев, рабстве и холуйстве. Хотя в первые дни по этому поводу Николай произносил безадресные монологи, что само по себе делало его подозрительным и отталкивало товарищей по несчастью.

Иногда Дроботу казалось: Дерябин понемногу теряет рассудок, понимает это и старается изо всех сил показывать, что с ним все в порядке. О том, что такое случается, Роман читал в какой-то из многочисленных отцовских научно-популярных книжек. Это касается не только и даже не столько плена или тюремного заключения. Реакция каждого человека на экстремальную ситуацию индивидуальна, особенно если жизнь этого человека изменилась мгновенно и неожиданно для него.

Тут Дробот даже готов был понять Дерябина. Совсем недавно он был сотрудником всесильного НКВД и мог себе позволить приструнить даже офицера-фронтовика. В один момент он превратился в человеческие отбросы, уравнявшись в правах с простыми смертными. Был вынужден скрыть свою принадлежность к карательным органам, чем он, как давно успел сделать вывод Роман, очень гордился.

В строю Дробот и Дерябин очень редко оказывались рядом. Сейчас между ними стоял сорокалетний сержант Булыга, контуженный на передовой и пришедший в себя, когда бой уже завершился. Булыга лежал на нейтральной полосе, присыпанный землей. Мог добраться до своих, но просто перепутал направление из-за шума в голове, и так получилось, что сам свалился в немецкий окоп. Кондаков старался держаться за спиной Дробота, сейчас дышал ему в затылок.

Перед строем появился оберцугфюрер, по привычке поставил ноги в начищенных сапогах на ширину плеч, заложил руки за спину и заговорил ровным голосом. Лысянский еще не начал озвучивать слова офицера, а Роман уже все понял – вздрогнул, хотя ожидал этого со дня на день, и напрягся.

– Сегодня нужны добровольцы для работы в лес. Господин немецкий офицер спрашивает: кто из вас хочет жрать? Два шага вперед шагом… марш!

Как и следовало ожидать, никто из пленных не двинулся с места. С лица немца не сходило скучающее выражение.

– Так, значит? Голодных нету? – осклабился Лысянский. – Ну, тогда слушай команду, доходяги. На первый – десятый… рассчитайсь! Десятые номера – два шага вперед!

Дробот сжал зубы. Ему вдруг отчетливо представилось, что десятым сейчас может оказаться он сам. Видимо, сегодня что-то пошло не так: обычно сначала выкликали команду уборщиков, и он уже готовился делать шаг вперед. Скорее всего, происходившее сейчас не было нарушением системы – ведь системы здесь, в лагере, до сих пор и не было никакой, кроме систематических плановых убийств.

Тем временем шестеро обреченных, по трое из каждого ряда, шагнули из строя, держа плечи прямо, глядя перед собой, подставив лица теплым лучам, и будто прощались с весной, солнцем, жизнью. Следующий выкрик: «Десятый!» Роман услышал рядом с собой, в первое мгновение выдохнул, даже не устыдившись трусости, – не я, не я, пронесло… Но в следующую секунду до него дошло: прозвучал очень знакомый голос. Чуть наклонив голову, чтобы взглянуть в левую сторону, Дробот увидел именно то, о чем подумал, – очередным десятым оказался Николай Дерябин.

– Первый! – произнес стоявший между ним и Дроботом сержант Булыга.

– Второй! – автоматически сказал Роман, услышав, как то же самое проговорил позади него Кондаков.

Только Дерябин за это время так и не двинулся с места. Машинально посторонившись, чтобы пропустить обреченного из второго ряда, сам он замер, словно не веря ни своим ушам, ни своим глазам, ни обычной математике.

– Отставить! – рявкнул Лысянский, шагнул ближе, оглянувшись при этом на немецкого офицера. Со своего места Дробот заметил: на лице того обозначился интерес. – Ходить разучился, сука? Особое приглашение нужно? Два шага из строя… шагом… марш!

Дерябин даже не пошевелился. Над лагерем враз повисла жуткая тишина.

– Ты к земле прирос? Отодрать тебя? Или ноги не ходят? Пошел из строя, кому сказано!

Лысянский подошел еще ближе. Теперь он и Николай смотрели друг на друга почти в упор. Со своего места Дробот не видел, кто первым не выдержал взгляда. Но, скорее всего, терпеть не собирался начальник охраны – замахнулся, чтобы ударить Дерябина, или просто поднял руку, пытаясь схватить непокорного и выволочь силой. Только ничего не случилось: рука замерла в воздухе.

Дерябин перехватил ее своей, на взлете, сжал из последних сил, и Роману, как и другим пленным, осталось только удивляться – как ему удалось сохранить в себе эти остатки. Видимо, их придало отчаяние.

Полицая сопротивление изумило и разозлило одновременно. Привыкнув за то время, что служил немецким властям, к абсолютной покорности, чувствуя себя как минимум в пределах лагеря и близлежащего села царем и Богом одновременно, Лысянский оказался не готов даже к слабой попытке перечить. Тем более – при оберцугфюрере, наблюдающем за неожиданным инцидентом со все возрастающим вниманием. Положение срочно надо было исправлять, полицай шагнул назад, лапнул кобуру.

– Отставить! – гаркнул Дерябин во всю силу легких.

Рука Лысянского замерла, будто примерзнув к кожаной поверхности кобуры. Дробот, как и остальные пленные, перестал что-либо понимать. Немецкий офицер уже не держал руки за спиной. Правая тоже погладила кобуру.

А Николай Дерябин, не давая себе возможности остановиться, продолжая действовать на кураже, не вышел – выбежал из строя, толкнув на ходу Лысянского, двинулся прямо на оберцугфюрера, размахивая руками.

– Господин офицер! Я хочу служить великой Германии! Мне надоело с ними, господин офицер! Здесь грязь, я есть хочу! Москва капут, господин офицер!