Назад к Мафусаилу

Бердж. Меньше миллиона.

Фрэнклин. Это цифра лишь наших потерь.

Бердж. Ну, если вы принимаете в расчет иностранцев…

Хэзлем. Видите ли, господь бог тоже принимает их в расчет.

Сэвви (с глубоким удовлетворением). Хорошо сказано, Билл!

Фрэнклин. Я вас не виню: ваша задача выше человеческих сил. Вам дали в руки огромные армии, грозные средства разрушения, аппарат принуждения, опирающийся на всевластную полицию, и поставили вас управлять такими колоссальными силами, что одна лишь мысль о них приводит человека в трепет, даже если силы эти вверены бесконечно благому и мудрому божеству, а не простым смертным, которым не отпущено на жизнь и ста лет.

Бердж. Не забывайте: мы все-таки выиграли войну.

Фрэнклин. Нет, ее выиграли солдаты и матросы, вы же — только закончили. И проделали это настолько неумело, что, видя, сколько детей погибло от голода в первые годы заключения мира, мы не раз с сожалением вспоминали о временах войны.

Конрад. Оставим бесполезные споры. Теперь уже совершенно ясно, что наша цивилизация выдвинула такие политические и социальные проблемы, разрешить которые не под силу обыкновенному человеку, этому грибу, увядающему и гибнущему как раз тогда, когда у него появляются первые проблески мудрости и знаний, необходимые для того, чтобы управлять собой.

Лубин. Чрезвычайно интересная мысль, доктор! Экстравагантная, фантастическая, но чрезвычайно интересная! В молодости я сам весьма остро ощущал ограниченность своих человеческих возможностей.

Бердж. Бог свидетель, я тоже нередко чувствовал, что не в состоянии больше продолжать свое дело, но меня поддерживало сознание, что я — лишь орудие в руках высшей силы.

Конрад. Очень рад, что вы оба согласны — и с нами, и друг с другом.

Лубин. Я, пожалуй, так далеко еще не зашел. В конце концов, даже на моей и вашей памяти, у нас было немало талантливых политических деятелей.

Фрэнклин. А вы не читали их новейших биографий, например изданных Дилком, где раскрывается подлинная правда о них?

Лубин. Я не почерпнул в этих книгах ничего для себя нового, мистер Барнабас.

Фрэнклин. Как! Даже того, что довольно долгое время Англией правила маленькая женщина, хорошо знавшая, чего она хочет?

Сэвви. Правильно! Правильно!

Лубин. Такое случалось уже не раз. Кого вы имеете в виду?

Фрэнклин. Королеву Викторию, которая обращалась с вашими премьер-министрами, как с малолетними шалунами: когда ей становилось невмоготу терпеть их капризы и ссоры, она сталкивала их лбами. Не прошло и тринадцати лет после ее смерти, как Европа превратилась в ад.

Бердж. Совершенно верно. А все потому, что ее воспитали в религиозном духе и она считала себя орудием провидения. Видите ли, когда государственный деятель помнит, что он всего лишь такое орудие, и убежден, что правильно толкует предначертания господни, он обязательно справится со своей задачей.

Фрэнклин. Кайзер тоже был в этом убежден, но разве он справился со своей задачей?

Бердж. И все-таки надо быть справедливым, даже к кайзеру. Надо быть справедливым.

Фрэнклин. А вы были справедливы к нему, когда победили на выборах под лозунгом «Повесим кайзера!»?

Бердж. Вздор! Я — человек, начисто не способный повесить ближнего. Но ведь народ не внял бы голосу разума. Кроме того, я знал, что голландцы его не выдадут ^{170} .

Сэвви. Хватит вам спорить о бедном старом Вилли. Вернемся лучше к нашей теме. Пусть два эти джентльмена сами решают. Как вы считаете, мистер Бердж, способен мистер Лубин управлять Англией?

Бердж. Нет. Честно говорю — нет.

Лубин (негодующе). Вот как?

Конрад. Почему?

Бердж. Да потому, что у него нет совести.

Лубин (он изумлен и шокирован). Однако!

Фрэнклин. Мистер Лубин, считаете ли вы, что Джойс Бердж способен управлять Англией?

Лубин (взволнованно и обиженно, но с достоинством и без горечи). Извините, мистер Барнабас, но прежде чем дать ответ на ваш вопрос, я хотел бы сказать еще два слова. Мы часто расходились во мнениях, Бердж, и ваши друзья газетчики писали обо мне много нелестного. Но мы долгие годы работали вместе, и, надеюсь, я не совершил ничего такого, что оправдало бы брошенное вами чудовищное обвинение. Вы действительно считаете, что у меня нет совести?

Бердж. Лубин, я не в силах противиться, когда обращаются к моим чувствам; воззвав к ним, вы поступили очень умно. Я готов кое в чем уступить. Не хочу сказать, что вы плохой человек. Не скажу даже, что не люблю вас, хотя вы постоянно старались обескуражить и принизить меня. Однако разум ваш похож на зеркало. Вы чрезвычайно ясно, остро и отчетливо различаете то, что у вас под носом, но не замечаете ни того, что впереди, ни того, что сзади. У вас нет ни предвидения, ни памяти. Вы лишены последовательности, а человеку непоследовательному не свойственны ни честь, ни совесть. В результате вы были на редкость скверным министром и порою на редкость скверным другом. А теперь можете отвечать на вопрос Барнабаса и говорить обо мне все, что душе угодно. Он спрашивал, способен ли я управлять Англией.

Лубин (овладев собой). После всего, что здесь произошло, я особенно горячо хотел бы сказать: «Да, Бердж, способны». Но мне думается, вы сами вынесли себе приговор. Вы олицетворяете то качество, которое было слишком популярно в нашей стране и слишком сильно влияло на нее с тех самых пор, как Джозеф Чемберлен ^{171} ввел его в моду, — голую энергию, не подкрепленную ни интеллектом, ни культурой. У вас недисциплинированный ум. Вы не обогатили его необходимыми познаниями, не развили общением с образованными людьми в одном из наших великих рассадников науки. А поскольку я, на свое счастье, обладаю этим преимуществом, мой образ мышления вам недоступен. Скажу честно, именно это и доказывает вашу непригодность. Наступление мира продемонстрировало всю вашу слабость.

Бердж. Вот как? А что же в это время продемонстрировали вы?

Лубин. Вы и ваши союзники-газетчики оттерли меня от руководства. Я ничего не продемонстрировал в мирное время, потому что был отодвинут в сторону.

Фрэнклин. Полно! Сознайтесь-ка лучше, что вы оба преувеличиваете свою роль. Война пошла так, как хотела Англия, но мир оказался совсем не таким, как хотела она, и непохожим на то, каким вы заранее столь бойко изображали его. Ваш мирный договор превратился в клочок бумаги еще до того, как на нем высохли чернила. Государственные деятели Европы проявили свою неспособность управлять ею. Им недоставало двух-трех веков опыта и тренировки. Весь их багаж сводился к нескольким годам адвокатуры или службы в банке, охоты на куропаток или игры в гольф. А теперь, когда на города и гавани нацелены чудовищные орудия, когда гигантские самолеты готовы в любую минуту взмыть к небу и забросать противника бомбами, каждая из которых сносит целую улицу, или пустить на него боевые газы, способные мгновенно умертвить бог знает сколько людей, — теперь мы ждем, что кто-нибудь из вас, господа, выйдет на трибуну и беспомощно объявит нам, таким же беспомощным, как он сам, что снова началась война.