Назад к Мафусаилу

Оракул. Проявляйте его и дальше. Разве для этого требуется одобрение оракула?

Наполеон. Погодите. Мой дар вынуждает меня проливать человеческую кровь.

Оракул. Вы хирург? Или дантист?

Наполеон. Фу! Как вы низко цените меня, сударыня! Я разумел океаны крови, смерть миллионов людей.

Оракул. Надеюсь, они возражают против этого?

Наполеон. Напротив, они обожают меня.

Оракул. Неужели?

Наполеон. Я никогда не проливаю крови своими руками. Люди убивают друг друга и умирают с торжествующим кличем. Даже тот, кто умирает с проклятиями, проклинает не меня. Мой дар в том, что я организую это взаимоистребление, даю людям грозную радость, которую они именуют славой, и выпускаю на волю черта, живущего в них, но сидящего на цепи, пока длится мир.

Оракул. А сами вы разделяете их радость?

Наполеон. Ни в коей мере. Охота мне смотреть, как один болван вгоняет штык в живот другому! По характеру я истый властелин, но привычки и вкусы у меня самые скромные. У меня добродетели труженика: я работящ и равнодушен к житейским благам. Но я должен властвовать: я настолько выше остальных, что мне нестерпимо покоряться их неумелой власти. А прийти к власти я могу лишь через человекоубийство. Я не способен быть великим писателем — уже пробовал, но безуспешно. У меня нет таланта ваятеля или живописца. Стать адвокатом, проповедником, врачом, актером? Но здесь я буду не лучше, а то и хуже, чем сотни посредственностей. Я даже не дипломат. У меня один козырь — сила. Я умею одно — организовать войну. Взгляните на меня. На вид я такой же, как все, потому что на девять десятых я обыкновенный человек. Но одна десятая моего «я» — это способность видеть вещи как они есть, а этой-то способности и не хватает остальным.

Оракул. Вы хотите сказать, что лишены воображения?

Наполеон (подчеркнуто). Я хочу сказать, что обладаю единственной разновидностью воображения, какой стоит обладать, — умением представлять себе вещи как они есть, даже не видя их. Я знаю, вы считаете себя выше меня, и вы действительно выше. Разве я сам непроизвольно не преклонил перед вами колено? И все же я предлагаю вам померяться силами. Способны ли вы, не прибегая к бумаге и алгебраическим знакам, вычислить то, что математики называют вектором? Или двинуть десять тысяч человек через горный хребет на границу и с точностью до мили определить, где они окажутся через семь недель? Всему остальному грош цена: я научился этому из книг в военной школе. Так вот, я должен предаваться этой великой игре в войну, перебрасывая армии, как другие бросают шары в кегли, должен отчасти потому, что каждый обязан делать то, к чему способен, а не то, к чему лежит душа; отчасти потому, что, прекратив игру, я разом потеряю власть и стану нищим в той самой стране, где сейчас опьяняю людей славой.

Оракул. Очевидно, вы хотите узнать, как выпутаться из столь незавидного положения?

Наполеон. Его мало кто считает незавидным. Скорее чрезвычайно завидным.

Оракул. Раз вы так считаете, продолжайте опьянять людей славой. Зачем тогда докучать мне их безумствами и вашими векторами?

Наполеон. К сожалению, люди не только герои, сударыня. Они еще и трусы. Они жаждут славы, но боятся смерти.

Оракул. Почему? Их жизнь слишком коротка, чтобы им стоило жить. Очевидно, поэтому они и полагают, что ваша игра в войну стоит свеч.

Наполеон. Они смотрят на дело несколько иначе. Самый скверный солдат хочет жить вечно. Чтобы он пошел на риск пасть от руки врага, я должен внушить ему, что трусить еще опасней, ибо за это он будет расстрелян на рассвете собственными же товарищами.

Оракул. А если товарищи откажутся расстреливать?

Наполеон. Тогда, естественно, расстреляют их самих.

Оракул. Кто?

Наполеон. Другие.

Оракул. А если и те откажутся?

Наполеон. До известного предела они не отказываются.

Оракул. А если все же дойдет до этого предела, вам придется расстреливать их самому?

Наполеон. К сожалению, сударыня, в таком случае они пристрелят меня.

Оракул. Гм! По-моему, вас вполне можно было бы пристрелить первым, а не последним. Почему они этого не делают?

Наполеон. Потому что любят сражаться, жаждут славы, боятся прослыть предателями, инстинктивно хотят испытать себя перед лицом грозной опасности, страшатся, что противник убьет их или превратит в рабов, верят, что защищают свой домашний очаг и семью; это заставляет их преодолеть в себе врожденную трусость и не только рисковать собственной жизнью, но и убивать всякого, кто отказывается рисковать ею. Однако стоит войне слишком затянуться, как наступает момент, когда солдаты, а также налогоплательщики, за чей счет кормится и снабжается армия, приходят в состояние, которое они характеризуют словами «сыты по горло». Войска, доказав свою храбрость, мечтают теперь разойтись по домам и спокойно наслаждаться обретенной в боях славой. К тому же, если война длится до бесконечности, риск превращается в неизбежность: на шесть месяцев у солдата еще хватает надежды избежать смерти, на шесть лет — никогда. Нечто похожее происходит и с гражданским населением: разорение становится для него уже не возможностью, а неотвратимостью. Вы понимаете, чем это грозит мне?

Оракул. Да разве это важно, когда вокруг такое бедствие?

Наполеон. Вздор, сударыня! Только это и важно. Ценность человеческой жизни определяется ценностью жизни величайшего из современников. Срежьте бесконечно тонкий слой серого вещества, отличающий мой мозг от мозга среднего человека, и вы сразу понизите уровень человечества от гиганта до пигмея. Я — всё, мои солдаты — ничто: им всегда найдется замена. Убейте меня или — что одно и то же — помешайте мне действовать, и человеческая жизнь лишится самого высокого своего содержания. Ваш долг, сударыня, спасти мир от подобной катастрофы. Война принесла мне популярность, власть, славу, бессмертие в веках. Но я предвижу, что, продолжая воевать, навлеку на себя всеобщую ненависть, буду свергнут, заточен, возможно, даже казнен. Прекратив же войны, я убью в себе великого человека и превращусь в посредственность. Как мне уйти от этой трагически острой дилеммы? Победа мне всегда обеспечена: я не знаю поражений. Но победитель платит за нее не дешевле, чем побежденный, и цена эта — деморализация, обезлюдение, разруха. Как мне удовлетворить свой гений, требующий, чтобы я воевал до самой смерти, — вот о чем я хочу спросить вас.

Оракул. Не слишком ли большая дерзость ехать на священные острова с подобным вопросом? Вояки здесь не в почете, друг мой.

Наполеон. Солдат, которого останавливают такие соображения, уже не солдат. К тому же (достает пистолет)я приехал не безоружный.

Оракул. Что это за вещь?

Наполеон. Мой профессиональный инструмент, сударыня. Я взвожу курок, направляю на вас дуло, нажимаю указательным пальцем вот здесь, на собачку, и вы падаете мертвой.

Оракул. Покажите. (Выпрастывает руку из-под покрывала и протягивает к пистолету.)

Наполеон (отступая на шаг). Извините, сударыня, но я не вверяю свою жизнь человеку, над которым не властен.

Оракул (сурово). Дайте сюда! (Подносит руку к покрывалу.)

Наполеон (роняя пистолет и закрывая глаза рукой). Пощады, камрад! Вот он, сударыня! (Ногой толкает к ней пистолет.)Сдаюсь!

Оракул. Поднимите и подайте. Или вы думаете, что я наклонюсь за ним сама?

Наполеон (с усилием отрывая руку от глаз). Дешевая победа, сударыня! (Поднимает пистолет и протягивает ей.)Такую можно одержать и без векторной стратегии. (Рисуясь своим унижением.)Ну что ж, гордитесь своим триумфом! Вы принудили просить пощады меня, Каина Адамсона Карла Наполеона, императора Турании!

Оракул. У вас есть очень простой способ выйти из затруднения, Каин Адамсон.

Наполеон (с жадным любопытством). Превосходно. Какой же?

Оракул. Умереть раньше своей славы. (Стреляет в него.)

Наполеон вскрикивает и падает. Женщинаотбрасывает пистолет и гордо входит в храм.

Наполеон (с трудом поднимаясь). Убийца! Чудовище! Ведьма! Выродок! Исчадье ада! Да тебя повесить, гильотинировать, колесовать, сжечь живьем мало! Никакого уважения к святости человеческой жизни! Никакого сострадания к моей жене и детям! Сука! Свинья! Потаскуха! (Подбирает пистолет.)И еще промахнулась с пяти ярдов! Ну, да чего ждать от бабы.