Назовите меня Христофором

На лифтовой площадке стояли соседи — высокий старик, полный надменного достоинства, и его маленькая жена с тоскливым и усталым лицом. Прибыл лифт, и старик гордо вошел первым. Втиснулся Петр Степанович, нажал оплавленную кнопку. Лифт заскрябал, задребезжал, пополз вниз.

— Мужчины должны заходить в лифт первыми, а выходить последними, — веско сказал старик своей жене.

Но Денисов сообразил, что слова адресуются ему, дабы он не заподозрил старика в невоспитанности. Петр Степанович рассматривал измызганную и расписанную похабными картинками кабинку лифта. Надписей прибавилось. Одна особенно поразила Денисова. Черным фломастером было жирно и размашисто написано: «QUOUSQUE TANDEM!» М-да, сокрушенно подумал Денисов. Кто-то у нас тут охотно Цицерона читает… Вдруг старик строго обратился к жене:

— Ты написала Кофи Аннану?

— Да-да! — торопливо откликнулась его жена, и старик удовлетворенно и важно кивнул головой.

— Я и конвертик уже приготовила! — радостно сообщила старушка.

Денисов с изумлением смотрел на них и вдруг остро позавидовал такому несокрушимому союзу двух старых людей, которым достает силы не только гордо жить среди студеной зимы в полной гармонии, но и вот, поди ж ты, письмецо сочинить господину Аннану. А интересно, что в письме-то? Жалобы? А может, советы? Как бы нам обустроить жизнь на Земле? Только и осталось им писать Кофи Аннану. Хотя, кажется, сейчас какой-то другой? Пан Ги Мун, что ли?

Начинающийся февральский день был мерзок, хрусток от заскорузлого грязного льда на тротуарах. Машина пыхтела черным катафалком в рассветных сумерках. Василич спал, откинувшись назад и широко раскрыв рот. Денисов влез в темный салон автомобиля. Пахло слежавшимся табачным дымом, подкисшей одеждой и свежей типографской краской — сзади громоздились под потолок пачки с газетами. Василич очнулся, энергично потер лицо и, приветливо буркнув, вопросительно уставился на Денисова.

— Куда едем?

— Все кроссворды решаешь, — заворчал Петр Степанович, усаживаясь поудобней. — Скоро совсем умным станешь. Умней меня. Уж лучше бы книжки читал.

— Акунин закончился, — радостно сообщил Василич, пряча потрепанную брошюру с головоломками за светозащитный козырек. — Но, говорят, скоро новая книжка выйдет.

— Ну, Аку-унин! — скукожился Петр Степанович. — Ты Толстого почитай, что ли.

— Я читал, — уверенно сказал Василич. — «Петр Первый» — отличная вещь! И «Гиперболоид инженера Гарина». Но вообще — я акуни… акунианец!

Денисов усмехнулся. Он и сам не только решал кроссворды, но и читал о похождениях Эраста Петровича Фандорина, о злоключениях проницательной Пелагии, да и другие книжки Акунина читал не без удовольствия, но мало ли что человек с удовольствием делает. Правда, заметил Денисов, что совершенно не может упомнить, чем там дело каждый раз заканчивается и кто главный злодей. Самого Фандорина отлично представлял, и его камердинера Масу, а вот сюжеты увлекательных романов распадались и тонули в обширной денисовской памяти. А память у Денисова была отменной. Он хорошо знал и помнил еще с детства прозу Пушкина, Лермонтова, Гоголя и, конечно, страшные рассказы Чехова — они намертво въелись в его душу. Перечитывая классику, Денисов испытывал удивление и радость от узнавания текста — как если бы он, будучи поражен неожиданной слепотой, трогал чуткими пальцами рельефы давно виданных и перевиданных офортов. Акунин же был зыбок, бесплотен. Обаяние главного героя оставалось, а вот чем дело кончилось… Однажды он начал перечитывать фандоринскую эпопею — и все ему показалось незнакомым. До самого конца. Вот такой вот кунштюк.

Денисов точно знал, что есть в жизни очень трудные книги, фильмы, музыка, постигая которые, продираясь сквозь их мощь и сложность, испытываешь неизъяснимое наслаждение от обретения какого-то обостренного зрения, странного высокого стояния духа. Впрочем, все это довольно быстро разрушалось от напора действительности, подстерегающей за первым же утлом. Выходишь, к примеру, со смятенной душой из филармонии, где два часа пришлось карабкаться на горние вершины, и, захваченный невероятной силы звучанием симфонического оркестра, осторожно идешь по ночной зимней улице, и звук волшебного дудука рвет сердце, и мозг твой чист и прозрачен, как воздух над Севаном. И что-то открывается тебе, что-то очень важное для размеренного существования, как вдруг из остановочного киоска — кувалдой по морде: «Гоп-стоп! Чешуя! Не поймал я ничего!» Или какие-нибудь воровайки. И немедленно душа низвергается в вонючую мглистую бездну, где даже черти эту парашу вряд ли слушают.

И как к этому относиться? Раздраженно ворчать, ругаться, вызывая насмешки продвинутой толпы? Или спрятаться под спасительную броню сарказма и насмешки? Типа: только сядешь к телевизору толком рекламу посмотреть, а тут фильм какой-нибудь мешает — ну, невыносимо!

— Я вижу, ты вчера, Петр Степаныч, опять… того?

— Подожди-ка, Василич, посидим. Включи свет!

Закурили.

— Дай-ка номер, посмотрю.

Под слабой лампочкой зашелестел газетой. Вот Денисов (торжественный) на детской площадке, построенной его стараниями, вот (по-доброму так улыбается) на спортивном корте, а вот он (внимательный) за столом в своей приемной принимает просителей. Еще в этом номере на первой полосе была опубликована программа депутата Денисова с громадным патретом. Хороший такой взгляд, живой, напряженный, проницательный. Пиджак твидовый. Депутатский значок на лацкане. И программа хорошая. Написанная простым, ясным слогом. С главным посылом: одни новые богачи в нашей думе сидят, а надо бы простых людей туда побольше — врачей, учителей, рабочих… Ну и, разумеется, журналистов. На последней полосе, над кроссвордом, был опубликован странный монолог депутата Денисова, который сотрудники газеты весело называли между собой «литературными мечтаниями». Но писал его Петр Степанович искренне и серьезно и сейчас стал напряженно перечитывать текст, переводя его мысленно в живую речь и прислушиваясь к звучанию — нет ли какой фальши.

Он представил себя на трибуне у микрофона. Обращенные к нему тысячи угрюмых лиц. И морозный гулкий воздух, заполняющийся словами.

Я мечтаю… Я мечтаю о том времени, когда, забыв распри, обнимутся белые и черные.

Нет, я не имею в виду цвет кожи. Я говорю о людях, которые превратились в шахматные фигуры. Они ведут тайные и явные операции друг против друга, разыгрывая под горьким задымленным небом свои бесконечные дебюты. Они испытывают явно нездоровое чувство удовлетворения, разрабатывая хитроумные шахматные комбинации, думая, что город, страна — это шахматная доска.

И это происходит в дни, когда сотни тысяч, миллионы людей чувствуют свою обездоленность и угрюмо проходят мимо избирательных участков, махнув рукой на всю эту возню. Им надоело быть зрителями в этой бесконечной игре. Очень может быть, что скоро игра будет продолжаться в пустом зале и пешки, возомнившие себя ферзями, будут сражаться только под шелест измятых вчерашних афишек.

Я мечтаю о том времени, когда богатые, отягощенные своим богатством, будут вкладывать свои деньги не только в футбольные клубы, но и в дома престарелых, больницы и школы. Ибо можно, конечно, остаться в памяти народной удачливым и ловким бизнесменом, но достойнее, когда тебя вспоминают как сердобольного, сочувствующего человека. Можно быть болельщиком не только на стадионе. Можно болеть за сирых и убогих — они из нашего прошлого, от которого не отказываются, как нельзя отказаться от родителей, от детства, от самой жизни. Можно болеть за молодых и сильных — они наследуют страну.

Я мечтаю о том времени, когда в нашей богатейшей стране не будет ни бедных, ни бездомных, когда человека не будет снедать мысль о голоде и о лекарствах. И не будет ни одного обездоленного, потому что государственные мужи будут руководствоваться простым и ясным постулатом: не человек для государства, а государство для человека.

Я мечтаю о том времени, когда российский флаг, развеваясь на семи ветрах, будет вызывать чувство законной гордости за свою страну. Потому что сильная и великодушная страна примет и защитит даже пропащих своих детей. И если обидят даже самого никудышного, но нашего, российского, гражданина — 6-й Российский флот немедленно выйдет в поход, чтобы не дать свершиться несправедливости.

Я мечтаю, что когда-нибудь прекратится казнокрадство и чиновники всех мастей вдруг раскаются, выйдут к честному народу, и падут перед ним на колени, и заплачут. И попросят публично прощения за свои грехи: за лихоимство, за грубость и небрежение, за бессердечность и жадность — и будут служить народу честно и бескорыстно, а не жить, как новые баре, в высоких теремах, в заботах о собственном животе.

Трудно — просто невозможно — поверить, что это когда-нибудь случится.