Названец

Петр Львов, освобожденный по делу, возникшему вследствие доноса князя Черкасского, и затем тотчас же арестованный вновь, не знал окончательно, как объяснить свой арест. Но с первых же слов допроса пред грозным Ушаковым он понял все и пришел в отчаяние. Он понял, что все открыто и известно судьям и что его отец и сестра взяты тоже.

Разумеется, он тотчас снова обратился к Торе Кнаус. Она хлопотала за него. Карл явился к нему в крепость. Но вести были плохие. Наконец дело повернулось ужасно… Теперь он лежал на кровати с глухой болью во всех членах и с жгучей болью в спине. Вчера вечером, вызванный пред полуночью к допросу, он был подвергнут пытке… Но телесное страдание заглушалось чувством стыда и страшного озлобления. Впрочем, вообще мысль о себе самом приходила лишь изредка. Постоянная мысль об отце и сестре преобладала и лежала на сердце гнетом. Он ничего не знал об их судьбе. Вина его увеличилась, а виновником этого был он же сам, давший отцу средство бежать. Теперь, почему знать, старика могут тоже начать пытать. А разве он, дряхлый и хилый здоровьем, может выдержать истязание? Сестра тоже жила более или менее спокойно в деревне, а по его вине теперь попала в число заключенных.

Наверное Львов ничего еще не знал, но был все-таки глубоко убежден — кое-что угадав из своего допроса, — что старику отцу грозит та же беда: допрос с пристрастием или дыба!

Бедный молодой человек, вчера пытанный и лежащий на кровати, не знал и даже не предчувствовал, что старик отец, тоже пытанный вчера после него, на той же дыбе, не выдержал страшного и смертельного для его лет истязания. В это утро из крепости уже вывезли покойника в дощатом гробу на одно из ближайших кладбищ.

«Какие дни! Какие дни! — восклицал мысленно Львов. — Все сказывают — лютые… Правда!.. Но и диковинные тоже!.. Опасался я Коптева, и вышла диковина! А затем, считая себя навсегда спасенным, думал вместе с отцом и сестрой убежать на край света, а тут вдруг какой-то неведомый иуда-предатель погубил всех и совсем. Нет сомнения, что и бедный Коптев, благородно поступивший, тоже пострадал из-за нас».

Около полудня унтер пришел к заключенному, принес ему в горшке теплых щей, краюху хлеба и полбутылки квасу. Заперев за собой дверь, он весело и как-то странно поглядел на Львова.

— Ну, барин, кушай! А когда покушаешь, я тебе такое скажу, что ахнешь и запрыгаешь! Хоть и поковеркали тебя вчера в застенке, а все-таки запрыгаешь.

— Что такое? — тоскливо спросил Львов.

— А ты прежде покушай!

Но веселое лицо унтера настолько удивило молодого человека, что он ответил решительно и садясь на кровати:

— Нет, служивый, говори. Хорошие ведь вести?

— Хорошие, барин!

— Прослышал ты, что меня господин Шварц требует освободить?

— Шварц? — И унтер весело присвистнул. — Ваш вельможа Шварц теперь… — И он снова свистнул.

— Что такое? Что ты?

— А вот что, барин! Господь Бог сжалился над нами, грешными! — шепотом заговорил он, хотя за толстой дверью в коридоре никто бы не услыхал его голоса. — Злодей российский захвачен и сам отвезен в Шлиссельбургскую крепость. Сам Бирон!

Львов вскочил с места, бросился к унтер-офицеру и схватил его за плечи.

— Да! Да! — рассмеялся этот. — Не ты один этак-то прыгаешь — весь Питер прыгает да Богу молится.

— Да правда ли?! — вскрикнул Львов.

— Чего тебе? Правда, говорят тебе! Ночью сам фельдмаршал собственноручно захватил его в кроватке, скрутил, заткнул глотку и потащил! А таперича, поди его, уже нажаривают плетьми.

Львов схватил себя за голову и опустился снова на кровать. Унтер что-то продолжал говорить, но он не слушал.

— Ведь это спасение! Наше спасение! — бормотал он сам себе.

— И все, все, все! — расслышал он слова, которые повторял унтер чуть не в десятый раз.

— Что все? — спросил он.

— Да все! Они все — биронщики! Ни единого, говорят, не останется: всех заберут и всех, как клопов, передавят! Милостив Господь Бог! Давай Бог здоровья фельдмаршалу! Ведь я, барин, его знаю. Я ведь сказывал тебе, что я с ним Очаков брал. Так уж ты и рассуди. Коли он, стало быть, турку бил, так что же ему этот кровопивица? Что блоха!

— Спасены! Все спасены! — воскликнул Львов, снова вставая и тихо двигаясь из угла в угол по камере.

Даже боль в плечах и спине, казалось, если не исчезла, то была много легче.

— Уедем в Караваево, — восторженно говорил он вслух себе самому, — я с женой… и Коптев с женой… Через год вокруг Павла Константиновича Львова будут не только два сына и две дочери, а и внуки… — И чрез мгновение он обернулся к унтеру и сказал: — Ведь вот судьба! Отложи Ушаков мой допрос на сегодня, я бы и пытан не был. Захвати фельдмаршал злодея неделю назад, мы бы и арестованы не были.

Целых двое суток, однако, волновался Львов в своей маленькой каморке, не зная ничего о своей судьбе… Но он волновался не от ужаса или отчаяния, а от светлых надежд, которые почему-то все усиливались. Унтер, принося ему пищу, каждый раз приносил и новые известия: о ликовании столицы и всех обывателей, о том, как целуются люди, будто христосуются, и празднуют карачун российского кровопийцы и всех биронщиков.

На третий день после того, как Львов узнал о великом совершившемся событии, около полудня, ключ заскрипел в замке его двери не в урочный час.

Львов насторожился и будто чувствовал, что это неспроста, что это не сторож. Едва только дверь отворилась, как он вскочил и, изумляясь, шагнул навстречу нежданному гостю.

Он сразу даже не признал вошедшего. Он увидел только, что лицо это ему знакомо. Только после нескольких мгновений, будто сообразив, он узнал, кто перед ним стоит.

— Глазам не верится! — тихо произнес он. — Слава Богу.

Пред ним был Коптев, но уже в форме Преображенского полка.

Однако изумление Львова перешло в тревогу, потому что Коптев казался смущенным и даже печально глядел на него.

— Говорите! Рассказывайте! Знаете ли что про батюшку, про сестру?

Офицер ответил смущаясь, что ничего не знает, и, уклоняясь от других вопросов Львова, стал говорить, конечно, о событии, рассказывая все в подробностях. Прежде всего он объяснил, что должен был тоже быть арестован, но скрылся у Миниха, а затем стал и участником в сокрушении злодея и в награду переведен в полк графа чином выше.

— Первые два дня не было ни минуты своей. Я все справлял поручения графа, а сегодня на рассвете я уже начал хлопотать о вас, — сказал Коптев. — Просил, конечно, фельдмаршала за вас, и он даже обещался не только приказать вас освободить, но даже хочет вас к себе на службу взять. Он много смеялся, как вы Шварца провели за нос, именуясь Зиммером…

И, посидев еще немного, Коптев поднялся, говоря, что идет просить разрешения повидать его сестру Соню, вероятно заключенную, по его сведениям, на дворе воеводской канцелярии.