Не ангел

— Как такового опекуна нет, — ответил Роберт, — есть только поверенные. По имуществу Эллиоттов.

— А они точно не являются опекунами Лоренса?

— Точно.

— Ну что ж, тогда теоретически они могут попросить тебя выехать. Но только если сочтут, что это в интересах обоих мальчиков. Ты говоришь, младший, Джейми, любит тебя?

— Очень.

— Тогда у тебя сильная моральная позиция. Ты был прекрасным мужем, преданным отцом и отчимом, и закон на твоей стороне. Они могут справиться на предмет ведения хозяйства, убедиться, что ты не намерен скрыться, присвоив себе какие-либо денежные средства, что ты не отличаешься чрезмерной экстравагантностью, и если их это устроит, то едва ли они поддадутся желаниям парня, который явно не в себе. На твоем месте я перестал бы волноваться.

— Перестать волноваться я, может, и смогу, — ответил Роберт, — но не могу не расстраиваться.

И вправду, уживаться с постоянной враждебностью Лоренса было несладко. Есть он отправлялся в свою комнату, подолгу отсутствовал, и весь дом был насквозь пропитан его неприязнью. Если Роберт заходил в библиотеку или гостиную или даже просто спускался в сад, когда там был Лоренс, тот немедленно уходил прочь. Он почти не разговаривал с Робертом, разве что дело касалось наиболее существенной информации, например даты его отъезда в Гарвард либо вопроса о том, намерен ли Роберт провести выходные в доме на Лонг-Айленде, чтобы им с Робертом случайно не оказаться там одновременно.

Слугам тоже приходилось трудно, а Джейми — просто невмоготу.

— Ненавижу это, — сказал он, побагровев, когда увидел, как Лоренс надменно покидает столовую во время субботнего ланча, заявив, что не ожидал встретить там Роберта. — Не знаю, что делать. Я устал от всего этого.

— Едва ли тут можно что-то сделать, — заметил Роберт и осторожно добавил, что, как ему кажется, поведение Лоренса во многом объясняется его горем. — Он справится. Станет легче, когда в следующем месяце он отправится в Гарвард. Уверен, что к Рождеству он придет в себя, — прибавил он, мысленно поежившись от сложностей, которые ждут их не только на Рождество, но и на День благодарения.

— Он со мной больше не разговаривает, — грустно сказал Джейми, — только сообщает что-то. Ненавижу это, — повторил он. — Так гадко! И еще больше тоскуешь по маме.

— Знаю, Джейми, меня это тоже огорчает, — ответил Роберт, — правда, очень огорчает.

— Все в порядке. Это не твоя вина. Ты не уедешь, Роберт, ведь не уедешь? Я возненавижу все на свете, если ты уедешь.

— Я не уеду, нет, — пообещал Роберт, — но если и придется, то заберу тебя с собой. Обязательно. Но пока об этом и речи нет. Хотя бы на некоторое время.

В конце концов, очевидно посоветовавшись с юристами, Лоренс как-то вечером зашел к Роберту в кабинет.

— Я решил, — заявил он, — позволить тебе остаться здесь на три года. Но как только мне исполнится двадцать один и я смогу распоряжаться самостоятельно, то буду настаивать на том, чтобы ты покинул мой дом. Все ясно?

— Все ясно, большое спасибо, Лоренс. И может быть, теперь мы будем вести себя более вежливо по отношению друг к другу? — поинтересовался Роберт.

Лоренс, прищурившись, посмотрел на него.

— Я никогда не считал тебя невежливым, — наконец процедил он, — а просто неприемлемым. — И вышел из комнаты.

Джаго уехал на четыре недели в лагерь военной подготовки на базе в Кенте. После этого, до отбытия во Францию, ему полагалось несколько дней отпуска. ММ, к собственному удивлению, ощущала себя совершенно покинутой и потерянной. Присущий ей стойкий, дисциплинированный оптимизм полностью отказал: теперь вместо ММ появилось какое-то иное существо, слабое и страшащееся судьбы. Особенно ее тяготило то, что не с кем было поговорить на эту тему. После того как Джаго пообщался с Селией в офисе «Литтонс», ни одна из них ни разу о нем не упомянула: ММ — потому что была слишком смущена и слишком унижена этим инцидентом, Селия — вследствие глубокого уважения права на частную жизнь. Она даже ни разу не спросила ММ, все ли у той в порядке, а ММ, удивленная и признательная ей за это, просто отблагодарила Селию большим букетом цветов, поставив их в понедельник утром на ее рабочий стол и резонно предположив, что та правильно истолкует ее послание.

Но теперь ММ остро нуждалась в наперснице, в ком-то, с кем она просто могла бы разделить свое горе и страх, кто подбодрил бы ее, пусть даже на словах, просто сказал бы: «Не волнуйся, все будет хорошо» — или повторил бы фразу, которая в те дни была у всех на устах: «Все закончится к Рождеству». Но такого человека у ММ не было. ММ мечтала, чтобы Оливер записался в добровольцы, тогда она могла бы обсуждать это с Селией, но проходили дни и недели, а Оливер не собирался воевать.

— Боюсь, он все же пойдет, — сказала однажды Селия, когда ММ как можно более тактично спросила о планах Оливера, — но я не в восторге от такой идеи. Мне кажется, он, скорее всего, вступит в старый полк моего отца. Во всяком случае, так он планирует. Папа просто бесится от ярости, потому как слишком стар, чтобы идти самому. Мама говорит, что к нему словно вернулись жизненные силы: он писал бесконечные письма и чуть ли не каждый божий день ездил в Лондон повидаться то с одним, то с другим генералом. Даже Китченеру пришлось назначить ему встречу. Понятно, он же был бригадным генералом! И ужасно чувствует себя в стороне от дел. Уверена, ему подыщут какую-нибудь штабную работу. Мама просто молит Бога, чтобы это случилось.

— Они все сумасшедшие, эти мужчины, — кивнула ММ. — Хотят воевать, хотят драться.

— Знаю, но у них это в генах, — объяснила Селия. — Даже если бы женщинам разрешалось воевать, мы бы не стали. Не зря же существует Женское движение за мир. Женщины ненавидят насилие и войны. — Она взглянула на ММ. — Но я думаю, — осторожно добавила Селия, — что война будет скоротечной. Все так говорят.

— Уверена, что все они ошибаются, — ответила ММ, — и ты тоже.

Она вернулась в офис, заперла дверь и позволила себе коротко всплакнуть. Горе делало ее больной: ММ не могла есть, ее мучила изжога и довольно часто тошнило. Каждый раз, как только она представляла Джаго в военной форме на борту одного из до отказа нагруженных людьми военных кораблей, ежедневно покидавших порты, у нее начинало болеть не только сердце, но и голова — болеть жестоко, мучительно. Она часто слышала, как многие люди сокрушались, будто не в силах что-то вытерпеть, и раньше ее это раздражало — каждый терпит, сколько отпущено. Теперь вдруг, к своему стыду, она поняла этих людей.

То, что страна была охвачена нервной лихорадкой патриотического чувства, не помогало, наоборот, бесило ММ. Казалось, что в каждом доме, на каждом углу люди размахивали флагами и повсюду играли военные оркестры. Прогуливающиеся в форме солдаты вызывали у толпы почти истерический восторг. Бесконечные плакаты с изображениями лорда Китченера, который в упор наставлял на нее указательный палец и внушал, что страна нуждается в ней — вернее, в ее мужчине, — едва не доводили ММ до крика. Ей не было дела до страны, ей не было дела до того, в чем эта страна нуждается. Она просто знала, что страна отбирает у нее того единственного, которого она любила в своей жизни, единственного мужчину, который любил ее.

— Я обязательно приму детей, — сказала леди Бекенхем, — если ты пришлешь с ними прислугу. Чувствую, эта война доставит нам немало проблем. Две мои служанки уже поговаривают о том, чтобы работать на фабрике военного снаряжения.

— Конечно пришлю. Няня как-никак деревенская девушка, а Джесси ужасно боится бомб.

— Да, все творящееся очень тревожно, — сказала леди Бекенхем. — Ты в курсе, что у нас забрали четырех лошадей? И именно тех, которые работали на ферме. А вчера в газете я прочла: в некоторых городах прекратили ходить конки, потому что не хватает тягловой силы. Бедные животные. Но отобрать моих охотничьих лошадей пусть даже не пытаются, вот что я скажу!

— Уверена, они не посмеют, мама, — убедила ее Селия, зная, что с упрямством леди Бекенхем никто не сладит.

— Не знаю. Кавалерия высматривает хороших лошадей. А перевозят их самым отвратительным образом, не в отдельных стойлах. Их просто привязывают за узду в загоне, а в доках бедных животных поднимают на кранах, как на вешалках. Я слышала, что у одного паренька-конюха, очевидно, славного малого, проделавшего весь путь в таком загоне с лошадьми, где он поил и кормил их, случился сердечный приступ и он умер сразу по прибытии во Францию. Но всех лошадей все же сберег. Вот и прекрасно, подумала я.