Не бойся, мама!
Шрифт:
Тетя Шура восприняла наше горе, против моего ожидания, оптимистически:
– Подумаешь, не попал! Никуда твой институт не денется. Не в этом, так в следующем году поступишь! Еще и обгонишь товарищей. С твоей-то головой…
– Что случилось, Авто? – спросил дядя Ванечка.
– Срезали, – пробормотал я.
– И зачем я делал революцию?! – воскликнул дед.
– Срезали или срезался? – спросил дядя Ванечка.
– Срезался.
– Не знал? – уточнил дядя Ванечка.
– Не знал!
– Что же ты теперь собираешься делать?
– Ничего…
– Дорогой Исидор! – обратился дядя Ванечка к
Дед не ответил. Бросив на меня укоризненный взгляд, он пошел к дверям.
– Эх ты, не мог подготовиться по двум предметам? Видишь, переживает старик!
Я промолчал.
Спустя час вернулся дед. Он достал из кармана и бросил на стол кипу денег.
– Здесь семьсот рублей, – сказал он. – В январе пришлю столько же. Буду жив – приеду к будущему августу, а нет, так… Соседям скажу, что он устроился… Да, попал, мол, в институт, так и скажу соседям… Эх, горе тебе, Исидор Джакели!.. А теперь прощайте! Здесь мне делать нечего…
…Дом наш в городе известен прежде всего тем, что перед ним находится венерологический диспансер. Когда кто-либо из наших соседей впервые приглашает к себе товарища, он объясняет примерно так:
– Вендиспансер знаешь? Так вот, наш дом – напротив. Он, знаешь, немного перекосился, стену подпирают четыре столба. Понял? Войдешь со двора. Ворота железные, такие, знаешь, старинные, с завитушками. Но они не висят, а валяются там же. Понял? А во дворе – кран и очередь за водой. Ведра стоят, понимаешь? Если меня не будет, спросишь у часовщика Рубена, он сидит в будке, у входа во двор. Понял? Он тебе скажет точно, где я.
А еще в нашем доме живет очень красивая девушка – Дадуна Хомерики. На первом этаже. Дверь ее квартиры выходит прямо во двор. Мать Дадуны – спекулянтка. Дадуна учится на втором курсе института иностранных языков. На французском отделении. Она старше меня года на два. У Дадуны красивые ноги, высокие бедра, длинные, как у Марины Влади, светлые волосы и черные, чуть косящие глаза. У Дадуны вечерами собираются красивые девушки и парни. Они играют на гитаре, поют, поздно ночью шумной толпой выходят во двор, неся под мышками какие-то свертки. Они целуют руку матери Дадуны, которую называют мадам Инессой, и в щеки – Дадуну, которую называют Даду.
Я познакомился с Дадуной в очереди у крана. Я поставил ведро в длинном ряду ведер и чайников и собрался было подняться домой, как из комнаты вышла Дадуна с двумя ведрами в руках. Было раннее утро.
– Простите, кто тут крайний? – спросила она и улыбнулась такой обворожительной улыбкой, что сердце у меня затрепыхалось.
– Я…
– Очень хорошо. После вас буду я. Запомните?
– Еще бы! – ответил я, окинув ее взглядом с пальцев ног до подсиненных тушью овалов глаз.
– Правда? – Дадуна смутилась.
– Честное слово, я вас всегда буду помнить!
– Благодарю за внимание. Я пойду.
– Куда вы спешите?
– На лекции.
– Постойте еще немного… Меня зовут Джако.
– Джако? * – удивленно подняла брови Дадуна.
– То есть не Джако, а Автандил, Авто. А Джако зовут просто так, потому что фамилия моя – Джакели.
– Это хорошо.
– Серьезно?
– Очень хорошо!
– Ну, тогда
и вы зовите меня Джако.– С удовольствием! А меня зовут Дадуной! Здравствуйте! – она протянула мне руку. – До свидания!
– До свидания! – ответил я, не выпуская ее руки.
– До свидания! – повторила Дадуна.
– Что, пари заключаете? – подошел к нам часовщик Рубен и бесцеремонно поставил свое ведро перед нашими.
Дадуна высвободила руку, кивнула мне и ушла, красиво раскачиваясь.
– Ну как? – спросил Рубен.
– Не говори! – ответил я. – Хороша, черт возьми!
– Когда они здесь поселились, она была еще красивее. Потом у нее вдруг пожелтели волосы, посинели глаза и укоротилось платье. Я даже подумал, что если девочка будет так быстро расти, то скоро платье дойдет ей до самого пупа. Оказывается, это – мода, «мини» называется. Я-то, болван, жалел девочку, трудно, мол, семье живется, вот и ходит она в детском платье… А что ты скажешь, Джако?
Я ничего не сказал, лишь взял его ведро и отставил назад.
– Э, что ты делаешь? – удивился Рубен. – Вот пошла молодежь – ни уважения, ни почета старшим!
– Вода – младшему, дядя Рубен! – напомнил я.
– Молчи, пожалуйста! Вы все себе забрали – и воду, и водку, и коньяк. А еще бессовестно поете по радио: «Широка страна моя родная, старикам везде у нас почет!.. Иди, иди, знаю я вас! – махнул рукой Рубен и побрел к своей будке.
– Извините, пожалуйста, мамаша! Семь лет тому назад здесь жил мальчик, мой ровесник. Его звали Або. Вы не знаете такого?
– Не знаю, сынок. С тех пор этот квартал перестраивали сто раз, тут и соседа своего не узнаешь, не то что какого-то мальчика…
– Девушка, семь лет тому назад на улице Меликишвили жил курдский мальчик Або…
– В Тбилиси проживают десять тысяч курдов, и половину их зовут Або. Как фамилия?
– Не знаю, никогда не интересовался. Мы росли вместе… Называли его Пучеглазом…
– Пучеглазом?
– Да, он ел много луку, глаза у него слезились…
– Не знаю, молодой человек, ничем не могу вам помочь…
– Извините.
– Пожалуйста.
– До свидания.
– Уплатите, пожалуйста, десять копеек.
– А, простите, забыл. Получите.
– До свидания!
– Дядя, семь лет тому назад здесь жил курдский мальчик Або.
– Або? Або мой сын зовут. Ты какой дела имел?
– У того Або семь лет назад умерла мать.
– Мой Або мать умерла семь лет назад. Або мой ровесник.
– Правильно, ты и Або один возраст!
– Я знаю отца Або.
– Меня?
– Не вас, отца Або.
– Я отец Або.
– Вы отец не того Або.
– Какой другой Або?
– Мой друг Або.
– Не знаю, дорогой.
– Ну, что ж, извините!
– Ничего, дорогой!
– До свидания, дядя!
– Будь здоров, дорогой!
Нет Або! Я исколесил весь город, побывал в Навтлуги – на третьем массиве, новом поселении, где живет много курдов. Кого только не расспрашивал, куда только не заглядывал, – нет и нет моего Пучеглаза, словно земля его поглотила! Я обошел Дигомский массив, «Дезертирку», Молоканский базар, вокзал, – все места, где только можно встретить рабочих-курдов. Мне показали не менее ста Або-сирот, Або – моих ровесников, но среди них не было того, единственного, моего Або.