Не царская дочь

В квартире разразился скандал. Тетя Женя подозревала в написании этого гнусного послания меня.

— Я не знаю азбуки Морзе! — оправдывалась я, и, чуть не плача, говорила маме: — Мам, ну это правда не я!

Мама заступалась за меня, но ей тоже никто не верил.

Бабка Юлька кричала с пеной у рта, что «от этой грубой и распущенной девчонки можно ожидать чего угодно», и она своей благочестивой Светочке отныне запрещает с ней водиться…

Теть Женя плакала, дядь Саша при встрече поворачивался ко мне спиной…

Молчала только Светка.

По ее молчанию я обо всем догадалась.

Только не могла понять одного — зачем? Откуда такая изощренность?

Впрочем, может быть это была и не Светка, а сама Лариса, которой, по моим наблюдениям, не хватало острых ощущений.

Наутро пришло хорошее письмо от Валеры, и все успокоились.

Еще через день к Юлии Кузминичне пожаловали подруги, такие же высокомерные и чопорные, как она. В руках одной из них, облаченных в ажурные перчатки, был старинный черный ридикюль с красивым витым замком, а на голове — столь же допотопная маленькая шляпка с вуалью.

— Бонжур, — томно сказала она мне, открывшей ей дверь. — Ваша соседка дома?

Я промолчала.

Дама прошла в конец коридора и скрылась за Светкиной дверью.

— А у нас вчера были бабушкины подруги по гимназии, — сказала на следующий день Светка. — Они все говорят по-французски и помнят, как выглядел царь…

— Ну и что? — буркнула я. — Лучше б семечки не лузгали, а то шелуха тянется из вашей комнаты по всему коридору…

Светка обиделась насмерть.

Мы не разговаривали два месяца.

Потом коммуналку расселили, и мы с мамой получили другую квартиру. Много позже Светка приехала в родной город — она с семьей бежала из Таджикистана, в котором шла война. Меня она нашла в редакции газеты, увидев на ее страницах знакомую с детства фамилию. Мы встретились и расцеловались.

— Узнаешь? — спросила она, протягивая мне какую-то фотографию.

На меня смотрела бабушка Юля. Красивая, с коротко остриженными седыми волосами и гордой посадкой головы. Она сидела в кресле, держа в руках тонкую папиросу.

— Оказывается, бабуля-то была «бестужевкой», — задумчиво сказала Светка, — ходила в народ… А я не знала!

Я давно уже не злилась на подругу и напрочь забыла наши детские ссоры, поэтому искренне посочувствовала ей, недавно потерявшей бабушку, так много сделавшую для нее. Разговор у нас получился по-настоящему задушевный, и мы дружим с тех пор много лет.

В тот памятный вечер, уже у себя дома, я вспомнила наш разговор и подумала: в народ надо не «ходить»; с народом надо жить. Вот ведь интересно: одно слово, а как все меняет!

Быть может, журналистика и вообще литературный труд именно поэтому стали для меня не случайным выбором? Ведь через слово выправляются порой многие внутренние заморочки!

«Назвал — сотворил» — в этой словесной диаде кроется поистине евангельский смысл.

Глава 14 О любви седьмого дня

Лариса Васильевна поселилась в нашем доме, когда мне было четырнадцать лет.

Стояла поздняя осень. Большие каштаны, украшавшие фасад серого «энкавэдэшного» дома, давно уже уронили листву на асфальтированные дорожки, ведущие к подъездам, и какое-то время она лежала плотным покровом, шумно звеня под ногами. И лишь недавно дворники смели ее в большие кучи, и теперь жгли, к великому моему сожалению — я любила терпкий запах каштановых листьев.

…В тот день мы со Светкой едва пришли из школы и, еще не успев зайти домой, бродили меж дымящихся листвяных костров, собирая гладкие коричневые плоды и размышляя о том, что с ними делать.

И в эту минуту я увидела, как к среднему подъезду подъехала грузовая машина, и люди в рабочей одежде, переговариваясь между собой, стали снимать с нее узлы, ящики и коробки. С трудом опустили на асфальт старинное пианино, и оно, черное, высокое, с узорами на лицевой панели и витыми подсвечниками, стояло под каштаном, придавая этому кусочку двора какой-то неземной вид.

Наблюдая за происходящим, я постояла немного, надеясь увидеть хозяев инструмента, но, кроме грузчиков, никого не было.

Пока выгружались вещи, незаметно пал туман, наступили сумерки. Гулко хлопали двери подъезда. Я подождала еще и собралась уже идти домой вслед за Светкой, которую давным-давно позвала бабушка, как вдруг услышала:

— Барышня, вы меня не проводите?

Обернувшись, я увидела высокую старуху с клюкой. Она стояла под другим каштаном, росшим прямо у входа в подъезд. Старуха была одета в черное платье, подол которого опускался почти до земли. Волосы ее были седы, но лежали аккуратной волной, обнажая высокий лоб.

— Барышня, это я к вам, к вам обращаюсь! — повторила старуха, указующе махнув в мою сторону своей клюкой…

С того самого вечера я стала бывать у Ларисы Васильевны каждое воскресенье. Мы подружились. Это была удивительная женщина. Она говорила по-французски, носила длинные платья и называла меня на «вы». И еще она играла. Негибкие уже, крючковатые пальцы с необычайной легкостью скользили по клавишам, пожелтевшим от времени, и лавина звуков обрушивалась на маленькую комнату, словно раздвигала ее стены, уходя куда-то вверх, в далекие и непостижимые для меня высоты. За окнами быстро темнело, наступала зима, в снежной путанице посверкивали холодные звезды.

Потом, возвратившись к себе домой и забравшись под одеяло, я почему-то плакала. Мне было жаль Ларису Васильевну, которая после моего ухода оставалась одна. Я знала, что в ночной тиши громко бьют часы, а Лариса Васильевна сидит в старом кресле и курит. Она курила много, и я подавала ей пепельницу и зажигала спички.

О своей прошлой жизни Лариса Васильевна никому не рассказывала. Кто она, откуда, как попала в этот город, в этот дом — оставалось тайной.

Хотелось ли мне узнать эту тайну? Конечно. Но я не говорила об этом. Лариса Васильевна учила меня молчать. Не потому, что нечего сказать. Молчать красиво и многозначительно, как молчат лишь тактичные и умные люди.

— «Пиковая дама», — с усмешкой говорили про Ларису Васильевну соседи. — Строит из себя…

Она не обижалась.

— Люди по-своему всегда правы, — говорила она мне. — Смеются? Ну да пусть, Бог их простит…

Бог, возможно, и прощал насмешников, а я прощать не хотела. Тот, кто не принимал Ларису Васильевну, для меня переставал существовать.

— Чем она тебя так покорила? — удивлялись некоторые. — Любишь ее, будто родную…

Я действительно любила Ларису Васильевну — за ее глубокую тайну, за музыку, за умение красиво молчать, за вечера в ее одинокой квартире, после которых приходили слезы.