Не гореть!

Во-первых, где живет Денис. Уже что-то. В условиях, когда она не может заставить себя ему позвонить или написать, крайне ценная информация. Можно, например, сходить к нему в гости — естественно, без предварительного звонка. А можно просто вот так в выходные на окна пялиться. Тоже молча.

Во-вторых, баба у него действительно завелась. Мало того, что местная, так еще и диспетчерша. Убиться. И даже не успев толком ее разглядеть, не отметить Олька не могла — задница и грудь у барышни присутствовали.

Не в пример ей.

Кто такая — Оля тоже скоро узнала.

Самым нетривиальным способом еще через несколько дней.

Ела она обычно на кухне, в столовую не ходила, чтобы не мелькать лишний раз среди отдыхающих. Но именно в тот вечер эти чертовы люди, эти чертовы их разговоры, постоянные оклики с предложениями подсесть — она-де, оказывается, яркая, внимание привлекает… именно в этот вечер все это вместе выводило ее из себя настолько, что она всерьез задумывалась над тем, что пан Мыкола не зря ей присоветовал дальше кухни не соваться, когда не на работе.

Здесь, среди поварешек и кастрюль, было вполне сносно, устроиться в уголке и сидеть, слушать вместо радио бухтение тетки Оксаны, рассказывавшей о своем замечательном внуке Макарчике. Оля сидела за столом, подперев подбородок кулачком, и ковыряла вилкой нечто, носившее гордое название «банош»[2]. Правда, пан Мыкола утверждал, что Оксана своей стряпней напраслину возводит на знатное гуцульское блюдо, и обещал Надёжкиной накормить ее настоящим, когда они однажды поднимутся к чабанам.

Неожиданно прямо перед ее носом возникла белая вазочка с небольшим букетом уходящих этой весной крокусов и первых в году нарциссов. Такие же вазочки стояли на столиках отдыхаек, только в них были «казенные» обычные розы в количестве равном один стол — одна роза.

— Найгарніші весняні квіти для пані Ольги, — донесся до нее сверху голос Олеся, официанта, подрабатывающего здесь с весны до осени. — Ви сьогодні трохи сумна. Посміхніться![3]

И с этими словами Олесь ретировался обратно в зал, а Оля так и замерла, разглядывая цветы, все еще по инерции чуток колышущиеся.

— Пані Ольга не сумна, а дурна[4], - забухтела тетка Оксана, не преминув «уколоть» новенькую. Она всех понемногу покалывала, если те не вторили ее восхищениям внуком. Оля еще пока не успела раскусить этой закономерности, потому удивленно воззрилась на повариху. — Не видишь, что ли, хлопец вокруг тебя, как вокруг царевны какой?

— Олесь? — на всякий случай уточнила Оля.

— Ну а кто еще-то? Да и не только он, мальчишки как подурели. Раскрасавица столичная приехала, как же! Только другие подойти боятся, а Лесь с детства самый бойкий был, оболтус, — тетка Оксана крутанулась вокруг плиты и подсела к Оле, придвинув к ней корзиночку с хлебом и поправив нарциссы в вазе: — Тебе-то он нравится, а?

Оля тоже взглянула на неуместно жизнерадостные цветочки, так неожиданно нарушившие ход ее унылых мыслей. Но, справедливости ради, новость, что здесь вместо Каланчи наметился какой-то Олесь, совсем ее не порадовала. Собственно, она и имя-то его не вспомнила бы, если бы не бейджик на рубашке. А уж как он выглядит — она вообще смутно себе представляла. Не разглядывала. Светленький, худенький, смазливенький. Все.

— Не нравится, — сказала Оля и снова уткнулась в тарелку, надеясь, что повариха потеряет к ней интерес. Но просчиталась. Та неожиданно рассердилась, рыкнув:

— Ну так чего прямо ему не скажешь?

— Да я тут без году неделю, о чем говорить? — вскинулась Надёжкина.

— О том! Чтоб не бегал тут вокруг тебя, не привыкал… а то взяли моду! Приехали из столицы — и людей вокруг себя не видите. Перебеситесь здесь и обратно. А наши девчата и хлопцы — страдай.

— Оксана Тарасовна, ну какой страдай! Я его вообще не знаю!

— Ты не знаешь, ага. А у Леся выражение лица, как у нашей Марычки. Добром не закончится.

— Какой еще Марычки, Господи!

— Та невестки моей! — сокрушенно вздохнула тетка Оксана. — Мать нашего Макарчика, будь она неладна, бестолковая. В пожарке работает, диспетчершей. Явился тут один… лейтенант… тоже из Киева. В часть к ним устроился. Она ему хату сдала, и сама к нему бегает. Совсем девке голову заморочил. Видно же — бабник. Нет, она туда же! Где вы только беретесь?

Оля глотнула и медленно опустила ладони на стол, лишь бы не уронить ложку. Взгляд ее, сейчас расфокусированный, ровным счетом ничего не видел. Она только смотрела куда-то внутрь себя, туда, где впечаталось Дэново «ничего не начиналось», и ошеломленно втягивала воздух. Крылья ее носа широко и часто раздувались, но она ничего не могла с этим сделать. Почти не слыша, что продолжает болтать тетка Оксана.

— Так он ее из семьи увел? — глухо спросила Оля, не веря, что допускает даже мысль подобную в отношении Дениса.

— Да если б из семьи! Нет, я понимаю, мой Андрей плохо с ней поступил, не тому мы с батьком его учили. Они поженились сразу после школы — загуляли, она и забеременела. Пришлось. Ну пусть я не хотела Марычку невесткой, уже тогда видно было — дела не будет. Но ведь смирилась. То одному ее подучу, то другому. Да и Макарчик… хороший хлопчик у них получился. Я тебе его покажу, он завтра со школы к нам обещался. Или вы с Мыколой в поход идете?

— Идем, — шевельнула пересохшими губами Надёжкина.

— Ну потом покажу. Красивенький, умненький… Три года они прожили семьей, и тут Андрей на заработки собрался, в Польшу — новый дом строить хотел, машину поменять. А вот только умотал, нашел себе бабу местную, да там и остался. Ни дом ему тут не нужен, ни машина, ни Макарчик, черт с ней, с Марычкой. Ему даже мать с отцом не нужны! Так то дурбецало от обиды два года с нами не разговаривало и Макарчика не пускало! Только-только все наладилось — теперь столичный этот приехал. Он, конечно, видный. И она — дивчина ничего, но не про ее ж честь такой павлин! Поиграет — да и выкинет.

— А если не выкинет?

— Еще хуже! Надоест ему наше село, домой соберется и ее с Макарчиком увезет. И тогда мне внука совсем не видать! Я понимаю, Марычка — молодая, ей мужик нужен, так что ж? Своих нет? Ворохтянских? Обязательно приезжего, да еще из столицы? — сокрушенно выдохнула тетка Оксана и посмотрела на Олю так, будто бы та должна была знать ответы на все ее вопросы. И, честно говоря, Оле и самой хотелось бы понять — неужели местных нет? Но следующие поварихины слова заглушили этот вопрос.

— Что в семнадцать лет головы у нее не было, что теперь… а я говорила Андрею: гулящую к отцу в хату ведешь!

— Андрею вашему и самому сколько было?! — гарпией взвилась Оля и вскочила из-за стола. — И вообще… не ваше дело, с кем ваша бывшая невестка жить хочет!

Она сама не поняла, как умудрилась такое ляпнуть. Но, пожалуй, что не жалела — стоило видеть выражение глаз тетки Оксаны, удивленное и испуганное, чтоб мысленно похвалить себя, воюющую за гендерное равенство и неприкосновенность права на личную жизнь. Но хватило ее ненадолго. Ровно настолько, чтобы выйти из кухни, подхватить сумку, висящую на вешалке у выхода, и рвануть во двор, в этот вечер, который неожиданно был теплее предыдущих. Накрыло ее уже у ворот, когда она пронеслась мимо группки туристов, вернувшихся из поездки на Верховину. Из глаз брызнули слезы, побежали по щекам, холодя кожу, и Оля понимала, что лицо ее пылает. Иначе с чего бы такой контраст?