Не хочу быть полководцем

– А мне, Пантелеймон, все одно, лишь бы фрязина на ноги поставила.

– Дык наворожит чего-нито. Али сожреть!

– Чичас! Ты ишшо князя мово не знаешь – им любая баба-яга подавится. Он у меня такой бедовый – страсть…

И вновь темнота. На этот раз меня поднесло к самому краю. Черта была совсем рядом. Шагни за нее, и все – ни боли, ни страданий. Это радовало, и я бы шагнул, тем более все зависело от меня и только от меня одного. Но там не было и воспоминаний. Никаких. Это настораживало.

И еще одно я знал совершенно точно, хотя не понимал, откуда это знание. Даже если я каким-то чудом вспомню Машу, то во мне ничего не всколыхнется и не пошевелится, ибо там, за гранью, не было и любви. И это меня останавливало, не давая переступить эту черту, потому что увидеть ее образ и равнодушно от него отвернуться граничило с изменой. В первую очередь изменой самому себе.

Будь она и впрямь замужем, да еще за каким-нибудь красавцем – мне было бы легче. И совсем легко, знай я, что она счастлива. Пускай не так, как со мной, потому что так ее не будет любить никто – попросту не сможет, но все равно счастлива. Тогда я бы сделал этот шаг, ибо он назывался иначе – уход. Но она нуждалась во мне, и бросить ее я не мог. Это совсем иное. Это уже предательство. И я отстранялся от опасного рубежа как только мог, но меня неумолимо тянуло к нему.

А потом меня начали теснить от рокового места. Между мной и гранью появилось нечто твердое, но в то же время упругое. Всякий раз, когда меня подтаскивало к черте, я доходил до этого нечто, ударялся в него, и оно пружинно отталкивало меня обратно, причем все дальше и дальше. Когда я выбрался к тому месту, где густой мрак уже уступил свое место призрачным сумеркам, то почувствовал лежащее рядом со мной женское тело, жаркое, как июльский полдень.

Я недоверчиво провел по нему ладонью, не понимая, как оно тут оказалось, – по тяжелым литым бедрам, по крепкой упругой груди, по изгибу стана, скользнул к мягкому нежному животу и… испугался, на мгновение решив, что это Маша. Я настолько испугался, что это она, которую очень хотел бы увидеть, но только не в этом таинственном месте, что впервые за долгое время открыл глаза и лишь тогда с облегчением вздохнул – это была совсем другая, похожая лишь фигурой, да и то предположительно. Зато на лицо никакого сходства, хотя – странное дело – если бы я взялся описывать внешность лежащей со мной рядом девушки, то использовал бы практически те же слова, что и при описании Маши. Личико кругловатое, милое, щеки нежные, лоб высокий, глаза синие, волосы светло-русые. Словом, точь-в-точь.

Разве что скулы были очерчены более жестко и непримиримо, да и губы я описал бы несколько иначе. У Маши только нижняя была сочно-пухлой, у этой обе. И цвет отличался. Даже в полумраке было видно, что они у нее не вишневые, а гораздо темнее, цветом скорее неприятно напоминают запекшуюся кровь. Зато если брать в целом – не то, и все. Ну совершенно никакого сходства.

– Очнулся наконец, – неспешно произнесла девушка и полюбопытствовала: – А ты как мое имечко прознал? – И, не дожидаясь ответа, протянула, кокетливо вытягивая губы: – У-у-у, проказник. Не успел глаз открыть, а туда же, шупать учал. Ишь какой проворный. – Она медленно потянулась, изогнув свое статное тело в похотливой истоме, и лениво спросила, явно напрашиваясь на утвердительный ответ: – Так что, полежать ишшо с тобой али будя? Как сам-то хошь?

Я не сказал «да» и не сказал «нет». Радость уступила место разочарованию, и мне было все равно. Вместо ответа я закрыл глаза, так и не произнеся ни слова.

– Да ладно уж, останусь, – услышал я несколько раздосадованный голос, и нежная женская ладонь мягко легла мне на грудь.

Дальше из опасной темноты, точнее, уже из сумерек, меня тащили со скрипом. Да-да, с самым настоящим скрипом. Потом только, уже окончательно придя в себя, я обнаружил, что на самом деле это голос – старческий и чуть глуховатый. Просто он скрипучий, напоминающий чем-то голос князя Долгорукого, отца Маши. Только у Андрея Тимофеевича он становился таким, лишь когда тот злился, а у этой старушки он оставался неизменным в любой ситуации, независимо от настроения.

Скорее всего, когда-то в молодости он был совсем иным, хотя, глядя на нее, возникали большие сомнения, а была ли она вообще когда-то молодой, уж очень глубоко и давно погрузилась она в старость. Наверное, была, потому что даже сейчас, невзирая на лета, она оставалась такой же шустрой и проворной, как много-много лет назад. Сколько именно – пятьдесят, шестьдесят, семьдесят – я бы не ответил, да оно и неважно.

Теперь я понимал, почему ее считали связанной с нечистой силой.

Во-первых, классическая, если можно так выразиться, внешность. Торчащие во все стороны нечесаные космы, впалые щеки коричневого цвета, словно кожура хорошо пропеченного яблока, с таким же обилием мелких-мелких морщин, крючковатый нос, выдвинутый как копье вперед подбородок и два устрашающих клыка, невесть каким образом уцелевшие в ее беззубом рту.

Во-вторых, бросавшиеся в глаза явные несоответствия с возрастом. Это касалось и волос, до сих пор не имеющих седины, и того самого проворства в сочетании с неугомонностью – даже когда она просто разговаривала со мной, ее руки не знали покоя, суетливо теребя края рукавов длинной, до пят, рубахи, и даже глаз – пронзительно-зеленых, с горящим глубоко внутри таинственным огоньком.

Хотя, если опять-таки исходить из классических понятий, гораздо больше ей подходила роль эдакой колдуньи или Бабы-яги, находящейся в вынужденном отпуске, – энергии хоть отбавляй, а особо заняться нечем. Если бы мне довелось выбирать, то должность ведьмы я бы не колеблясь вручил ее помощнице – девушке лет двадцати двух или немногим старше, которую звали Светозара, а в крещении так же как мою княжну.

Впрочем, Машей я ее не называл по ее же просьбе, она почему-то не любила своего крестильного имени, хотя церковь, как я успел заметить, посещала исправно и уж воскресную обедню наверняка. Очевидно, чтобы не выделяться, хотя о роде ее занятий, равно как и о хозяйке, местный народец был достаточно хорошо осведомлен, но властям на них «стучать» не торопился.

Сама бабка Лушка величала ее не иначе как Светка, да и то в редкие минуты относительного благодушия. В основном же она обращалась с ней гораздо грубее, и эпитеты «подлая холопка», а также «стервь беспутная» были одними из самых лояльных.

Светозара на хозяйку не обижалась, а если изредка и огрызалась, то больше по привычке, да и то лишь когда находилась в светлице, где меня положили. Вот тогда она могла и не спустить и в ответ на очередную угрозу превратить девку в гадюку тоже пообещать что-нибудь эдакое. Короче, жили они душа в душу, как и подобает Бабе-яге с ведьмой.

Обязанности их были распределены строго – колдунья, то есть Лушка, лечит, а все остальное, включая не только домашнее хозяйство, но и сбор трав, возлагалось на «подлую холопку».

Утро начиналось с негодующего скрипа:

– Опять ты, подлюка, щи на холод не вынесла. Скисли. Будешь таперича такие жрать!

– Ну и стрескаю, не впервой, – следовал невозмутимый ответ.

– А фрязина чем кормить прикажешь?

– А я его любовью своей досыта напою, – лениво потягивалась Светозара, сквозь прищур глаз хищно наблюдая за моей реакцией.

– У-у, коровища, – появлялась в дверях баба Лушка. – Телеса нагуляла, а в голове как было пусто, так и осталось.

– Ан могу кой-что, – не соглашалась с таким диагнозом «коровища». – И присуху сотворю, и отворот, и порчу, и бабе плод вытравлю, и корневище у мужика подрежу.

Последнее вновь явно адресовано мне. Наверное, чтоб глядел поласковее, а не безучастно и равнодушно.

– Молчала бы уж! Таковскому и дите за месяц обучится, – не уступала старуха. – Пошла отсель, рожа бесстыжая!

– Боисся, фрязина твово напужаю? – насмешливо хмыкала Светозара. – Дак ежели убежит – стало быть, здоров. Чего ж тебе еще? Он бы давно от твоего лика убег, коль не я. – И, оставив последнее слово за собой, она, гордо подбоченившись, плавно покачивая могучими бедрами, выплывала из светлицы.