Не играй в мои игрушки!

"Лакирую действительность - Исправляю стихи. Перечесть - удивительно - И смирны и тихи. И не только покорны Всем законам страны - Соответствуют норме! Расписанью верны! Чтобы с чёрного хода Их пустили в печать, Мне за правдой охоту Поручили начать. Чтоб дорога прямая Привела их к рублю, Я им руки ломаю, Я им ноги рублю, Выдаю с головою, Лакирую и лгу... Всё же кое-что скрою, Кое-что сберегу. Самых сильных и бравых Никому не отдам. Я ещё без поправок Эту книгу издам!"

Думаете, это описание действия только советской цензуры? А вот ничего подобного. Это, главным образом, описание самоцензуры, сделанное очень честным и сильным человеком. Только Слуцкому за неосторожное искреннее слово грозили ужасные беды, а наш современник, ломая и рубя свою книгу - ну или наоборот, наращивая ей омерзительные опухоли порнушно-чернушного сорта, часто делает это ради дешёвой популярности или денег. Если принцип "Вещь ради вещи" - то таких отвратительных поступков писательская совесть не позволит.

Я уж не говорю о том, что деньги и рейтинг в таком случае - последнее, что писателя интересует. Ей-богу! Честно-честно! Не то, что даже - по себе знаю - а вот что побуждало писать людей, уверенных, что никогда не удастся издать? Что побуждало делать святые "четыре копии" самиздата? Что побуждало писать в концлагере, писать в изгнании, писать во время, когда "молчальники вышли в начальники, потому что молчание - золото"? Что заставляло Мандельштама читать самоубийственные стихи едва ли не первым встречным? А Шаламова - писать свои "Колымские рассказы", которые никто не смел взять в печать, даже когда уже вовсю читали по радио "Один день Ивана Денисовича"? И какими деньгами это вообще можно окупить?

К поднимавшемуся вопросу о книжном "пиратстве". Вот интересно, если бы нашим чудесным мэтрам, годами хранившим самые выстраданные и любимые рукописи в столе, кто-нибудь предложил: "Ребята, а я вот могу - в обход издательств! Давайте, вас будут читать тысячи людей, хотите? Денег, правда, не обещаю - но ВАС УСЛЫШАТ!" - стали бы упомянутые мэтры вопить о "пиратах, которые грабят"? Лев наш Николаевич Толстой хотел издавать для бедных за свой счёт дешёвенькие книжки - бесплатно раздавать; ему издатели не позволили. Михаил Зощенко, когда ему предложили издание собрания сочинений - бешеные деньги, советское время же!
– отказался от позолоченной роскоши: "Хочу с диким читателем дело иметь". В действительности - считал, что его "уважаемые граждане" не купят шикарный многотомник, а работал для них - всю творческую манеру под них заточил. Умер фактически в нищете... а спасли бы его те деньги после знаменитого процесса.

Многие ли великие писатели, влившие в Мировую Душу частички души собственной, жили богато и умерли в роскоши? И не напомните ли, кого из них остановила нищета? Жизнь новой книги для многих из них была важнее хлеба - не говоря о деньгах. Тот же, горячо любимый и глубоко уважаемый мною Зощенко, которого эвакуировали из блокадного Ленинграда, бросил всё своё небогатое имущество, ради того, чтобы иметь возможность вывести на Большую Землю чемодан с рукописями. Как на этом фоне выглядят современные щелкопёры, закатывающие показательные истерики из-за того, что кто-то не заплатил им за чтение книжки сомнительных литературных достоинств?

Вероятно, в этом тексте выйдет многовато цитат, но просто не могу не напомнить мудрейшего Сашу Чёрного:

Серьезных лиц густая волосатость

И двухпудовые свинцовые слова:

"Позитивизм", "идейная предвзятость",

"Спецификация", "реальные права"...

Жестикулируя, бурля и споря,

Киты редакции не видят двух персон:

Поэт принес "Ночную песню моря".

А беллетрист - "Последний детский сон".

Поэт присел на самый кончик стула

И кверх ногами развернул журнал,

А беллетрист покорно и сутуло

У подоконника на чьи-то ноги стал.

Обносят чай... поэт взял два стакана,

А беллетрист не взял ни одного.

В волнах серьезного табачного тумана

Они уже не ищут ничего.

Вдруг беллетрист, как леопард, в поэта

Метнул глаза: "Прозаик или нет?"

Поэт и сам давно искал ответа:

"Судя по галстуку, похоже, что поэт..."

Подходит некто в сером, но по моде,

И говорит поэту: "Плач земли?.."

"Нет, я вам дал три "Песни о восходе"".

И некто отвечает: "Не пошли!"

Поэт поник. Поэт исполнен горя:

Он думал из "Восходов" сшить штаны!

"Вот здесь еще "Ночная песня моря",

А здесь - "Дыханье северной весны"".

"Не надо, - отвечает некто в сером, -

У нас лежит сто весен и морей".

Душа поэта затянулась флером,

И розы превратились в сельдерей.

"Вам что?" - и беллетрист скороговоркой:

"Я год назад прислал "Её любовь"".

Ответили, пошаривши в конторке:

"Затеряна. Перепишите вновь".

"А вот, не надо ль?
– беллетрист запнулся -

Здесь... семь листов - "Последний детский сон".

Но некто в сером круто обернулся -