Не изменяя присяге
Шрифт:
Жутко было в Петрограде — оборванные провода, черные провалы выбитых стекол, разграбленные, заколоченные досками магазинные витрины. В некоторых из витрин сохранились еще жестяные рекламные щиты со следами нарисованного былого изобилия.
Глядя на окружающую его разруху, Бруно Садовинский не верил, что магазины эти когда-нибудь откроются вновь. Город окутывала зловещая тишина, лишь иногда нарушаемая звуком далекого выстрела или гулом бьющегося на ветру оторванного кровельного листа.
Все, что раньше говорилось в Гельсингфорсе о положении в Петрограде, и во что не верилось в относительно благополучной Финляндии, теперь Бруно видел своими собственными глазами. Транспорт города был парализован, система снабжения рухнула. Фактически Петроградом правили бандиты и налетчики, а единственно реальной силой в городе
Почта и телеграф в городе не работали. Совет народных комиссаров большевиков передавал свои директивы только через Царскосельскую радиостанцию или через радиостанции кораблей.
Садовинский видел, что, взяв осенью прошлого года власть, большевики не дали народу ни мира, ни хлеба, ни порядка. Все обещания большевиков оказались блефом, а все их «громкие» декреты — пустыми бумажками!
Косвенно критическое положение в Петрограде зимой 1918 года подтверждает и бывший матрос крейсера «Диана», ставший впоследствии комендантом Московского Кремля, П. Мальков в своих воспоминаниях «Записки коменданта Кремля», где он приводит обращение по радио (радиограмму) от 22 января (4 февраля) 1918 года Совета народных комиссаров:
«Всем, всем, всем!
Ряд заграничных газет сообщает ложные сведения об ужасах и хаосе в Петрограде и пр.
Все эти сведения абсолютно неправильны. В Петрограде и в Москве полнейшее спокойствие.
Никаких арестов социалистов не произведено.
С продовольствием в Петрограде улучшение; сегодня, 22 января 1918 года старого стиля, петроградские рабочие дают 10 вагонов продовольствия на помощь финляндцам».
Текст этой радиограммы облетел весь мир. Большевики, не стесняясь, отнимали у людей в Петрограде последнее, вывозили продовольствие за границу и делали вид, что в городе все спокойно!
Далее матрос П. Мальков сам же пишет об этом, правда очень аккуратно и малословно: «По-прежнему не хватало продовольствия, топлива, одежды. Многие фабрики и заводы стояли».
Послереволюционная зима в Петрограде не была ни особенно снежной, ни особенно морозной. Зима как зима. И в тоже время она была разительно не похожа на все предшествующие петербургские зимы. Заводы Петрограда останавливались один за другим. Прекратили работу: завод Леснера, завод Нобеля, Трубочный завод, фабрика «Скороход», Кабельный завод, Механический завод, Невская ниточная фабрика, Путиловский завод, Обуховский завод, завод «Русский дизель» и многие другие.
В керосиновых лавках города внезапно пропал керосин. Квартиры петроградцев стали медленно погружаться во тьму. Вслед за этим в городе стало катастрофически не хватать угля и дров, а потом и продовольствия. Преступность, расцветшая в революцию пышным цветом, приобрела открытый и массовый характер. Грабить и убивать в Петрограде стали теперь среди бела дня, на глазах у всех. Этот криминальный разгул в Петрограде был возможен потому, что фактически получил от властей морально-политическую санкцию: идеологи большевиков, левых коммунистов, эсеров и анархистов усмотрели в грабежах стихийное проявление классовой борьбы. Воровство и разбой именовались ими революционной «экспроприацией» и «реквизицией». Бандиты и грабители чувствовали себя героями революции. Еще бы, не чувствовать себя «героями», когда революционеры-анархисты в своем манифесте обращались к преступному миру России с призывом:
«Заключенные, кандальщики, преступники, воры, убийцы, поножовщики, кинжалорезы, отщепенцы общества, парии свободы, пасынки морали, отвергнутые всеми! Восстаньте и поднимитесь! На пиру жизни займите первое место. Вы были последними — станьте первыми. Сыны темной ночи, станьте рыцарями светлого дня, дня угнетенных!»
Весной 1918 года Петроград захлестнула новая волна грабежей и насилия.
10—11 марта 1918 года советское правительство покинуло наводненный
бандитами и грабителями загнивающий, умирающий Петроград и переехало в спокойную и сытую Москву.12 марта 1918 года Москва становится столицей советского государства. Петроград из столицы великой Российской Империи в одночасье превратился в заштатную столицу Союза коммун Северо-Западной области. Город падал в бездну. Жизнь человеческая и права личности не стоили и ломаного гроша и стремительно обесценивались. Город голодал.
9 марта 1918 года большевики приказом народного комиссара по военным и морским делам Л. Троцкого разогнали Морской кадетский корпус (Морское училище). Морское училище прекратило свое существование. Последние 208 выпускников получили свидетельства об окончании училища и звание «военных моряков». Одновременно старшим кадетам были выданы аттестаты об окончании курса соответствующего общего класса. Очевидец событий, советский писатель-маринист Леонид Соболев, сам учившийся в Морском корпусе, писал об этом: «В один мартовский день те из гардемаринов, которые за это время не смылись к Каледину на юг или к Миллеру на север, вышли на набережную с буханкой хлеба и фунтом масла, отпущенными комитетом на первое время, и, разделившись на две неравные части: большая подалась по семьям, где их через родных пристроили по продкомиссиям, по службам, по университетам — доучиваться, а меньшая, бездомная и не имеющая в Петрограде теток, скромно пошли по судовым комитетам “наниматься в бывшие офицеры”».Флотскому писателю Л. Соболеву можно простить его — «смылись». Это дань советскому времени и цензуре, а вот его фраза «наниматься в бывшие офицеры» звучит по-настоящему горько и через 90 лет. Действительно, все так и было.
В начале мая на улицах Петрограда потеплело. Небо сочилось влагой, под ногами чавкало слякотное месиво. Странное и жуткое зрелище представлял собой когда-то великий, имперский город Петроград в 1918 году после пережитых им революционных бурь.
Английский журналист А. Рэнсон, побывавший в Петрограде в 1918 году, писал: «Улицы были едва освещены, в домах почти не было видно освещенных окон. Я ощущал себя призраком, посетившим давно умерший город».
По весне начался исход жителей из города. Простым обывателям было страшно и обреченно в голодном, промерзшем за зиму, опустошенном грабежами и реквизициями Петрограде.
Продовольственный дефицит весной обернулся настоящим голодом. Исчезли пресловутые «хвосты» — очереди, появлявшиеся раньше у дверей продмагов. Исчезли — потому, что покупать больше было нечего.
Пробираясь 25 июня 1918 года по заброшенному и грязному Петрограду на Васильевский остров, на бывшую Николаевскую набережную, в здание Морского корпуса, в его родной и навсегда оставшийся в памяти светлой и яркой страницей учебы корпус, Бруно Садовинский узнавал и одновременно не узнавал любимый город. Контраст с дореволюционными временами, с тогдашним блеском и великолепием, чопорностью и торжественной яркостью, богатством и деловитостью столицы Российской империи — был неизмерим.
Садовинский шел вдоль фасада Морского корпуса, который выходил на Неву, ограниченный с одной стороны 11-й, с другой 12-й линией Васильевского острова. Бруно вспомнил, что до революции против крыла здания, выходящего на 11-ю линию, размещался женский Патриотический институт, а со стороны 13-й линии размещался женский Елизаветинский институт.
В его время по этому поводу кадеты шутили: «Среди двух роз сидел матрос».
По фасаду здания Морского корпуса тянулась колоннада — белые колонны на желтом фоне. Он прошел к левой стороне здания, к парадному подъезду. Подъезд был заколочен. Пришлось поворачивать за угол и идти через боковой служебный вход. Наконец Садовинский вышел на широкую лестницу, поднимающуюся на второй этаж в приемный зал, где прежде располагались в ожидании пришедшие в корпус проведать кадет их родные и знакомые. Вдоль невского фасада здания размещался большой кабинет, бывший раньше кабинетом дежурного по корпусу. В конце коридора — он хорошо помнил — размещалась лавочка, а после поворота вдоль 11-й линии — были классы и кабинет физики. Против него в коридоре — Компасный зал. Пол в этом зале выполнен из паркета в форме картушки морского компаса с указанием сторон света.