Не кисни, Сеня

– Она самая. Привет...
– отчего-то я смутилась.

– Привет...
– Сеня замешкался, будто решал какой-то важный для себя вопрос.

– Берём чемодан и едем?

По дороге я пыталась разглядеть Америку из окна Сениной «Хонды» и не увидела почти ничего. Рекламные щиты на английском, пальмы и не по-нашенски гладкое шоссе. Затем шоссе кончилось, и Сеня объявил: «Бруклин».

Бруклин оказался смесью одно- и двухэтажных полукукольных домиков с кирпичными многоэтажками. У одной из них Сеня припарковал «Хонду», посмотрел на меня и спросил:

– Страшно?

– Страшновато, - уточнила я.

– И мне, - признался Сеня.
– Даже поджилки трясутся. Ладно, пойдём, нам на шестой этаж.

Дверь открыла невысокая полная дама в очках и с чёрными кудрями.

– Мама, познакомься. Это Маша, моя невеста, - представил меня Сеня.

– Ах, да я знаю же, что это Маша, неужели ты притащишь с собой ещё кого-нибудь?
– мама всплеснула руками.

– Маша, это моя мама, Розалия Наумовна.

– Очень приятно.

– Проходи, проходи, деточка. Устала, небось, с дороги. И проголодалась, конечно. Ничего, я уже и на стол накрыла.

Розалия Наумовна ворковала, не переставая, а я даже затылком ощущала внимательный, одновременно и оценивающий, и тревожный взгляд.

После ужина мы смотрели детские фотографии Сени - два толстых альбома. На язык так и просилось: «Андель, чистый андель». Незаметно натикало девять.

– Сенечка, а как вам постелить? Раздельно? Или?..
– поинтересовалась Розалия Наумовна.

– Раздельно!
– ответили мы в один голос.

– Вот и славно, - разулыбалась потенциальная свекровь.

Полночи я ворочалась в рефлексиях, и в седьмом часу утра подскочила с постели - готовить жениху завтрак. На кухне уже сидела Розалия Наумовна в бордовом халате - пила чай.

– Доброе утро, деточка. Что ты так рано?

– Доброе утро, Розалия Наумовна. Вот, решила завтрак Сене...

– А-а... Ну, давай-давай, не буду мешать.

Розалия Наумовна пила чай и «не мешала» тем же цепким, оценивающим взглядом, что и вчера. Хлопоча мордой, я поджарила омлет по-гречески, поставила вариться кофе и извлекла из холодильника грейпфрутовый сок. Через полчаса жених явился из душа, подмёл завтрак, наскоро оделся и ускакал в свой банк, а я подверглась допросу с пристрастием.

– Бабель, - перечисляла я любимых писателей, с трудом удерживаясь, чтобы не загибать пальцы.
– Фейхтвангер, Севела, Шолом-Алейхем, Ремарк, Вайнеры, Ильф и Петров, Рыбаков, Эренбург.

Розалия Наумовна благосклонно кивала - в Москве она преподавала литературу в старших классах.

– Эйзенштейн, - перешла я от литературы к кинематографу.
– Мейерхольд, Бернес, Гердт, Казаков, Фрейндлих...

***

В садик через дорогу от дома мы отправились к полудню.

– Маша, - представила меня Розалия Наумовна дородной грозного вида старухе с красным вислым носом и не менее красными борцовскими ручищами.
– Маша с Сенечкой, они, э-э...

– Одесситка?
– басом громыхнула старуха.

– Москвичка.

Старуха поджала губы.

– В Москве что ж, ещё евреи остались?

– Остались, - неуверенно подтвердила я.
– Не очень много.

– Это хорошо, - не уточнив, что именно хорошо, кивнула старуха.
– Садись, деточка. Тьфу, вон опять идёт, чтоб он сгорел.

– Кто идёт?
– эхом откликнулась я.

– Гутгарц.

Я оглянулась. Гутгарцем оказался плешивый сутулый старикан, остроносый и с бегающими глазками под мохнатыми седыми бровями.

– Проходите, Михаил Исаакович, - напутствовала старикана Розалия Наумовна.
– Ступайте, ступайте, нечего вам здесь задерживаться.

– А это кто у нас будет?
– проигнорировал напутствие Гутгарц, уставившись на меня.

– Это Маша, Сенечкина невеста. Всё? Идите уже.

– Невеста?
– удивился Гутгарц.
– Надо же. То-то, я смотрю, пигалица нездешняя. И - к ребе не ходи - шикса.

– Сами вы шикса!
– негодующе выкрикнула я, пока дородная старуха хлопотала вокруг схватившейся за сердце Розалии Наумовны.
– Шлимазл, вот вы кто. Идите отсюда в тухес.

***

Незаметно прошёл месяц. Как-то вечером Сеня с заговорщицкой физиономией вывел меня погулять. В первом попавшемся ресторанчике усадил за столик, принял торжественный вид и заявил:

– Маша, ты таки нравишься маме.

– Да?

– Нравишься. Поэтому я предлагаю... осуществить главную часть договора.

В мэрии нас расписали за полчаса. В русском ресторане на Брайтоне, куда мы отправились праздновать событие, Сеня проглотил одну за другой три рюмки водки и сказал:

– Теперь мы съедем от мамы.

– Как съедем?
– ошеломлённо спросила я.
– Она что же, будет не против?

– Ещё как против. Только ей придётся смириться.

– М-м?..
– я подняла брови.

– Маш, я прожил с мамой тридцать лет. И устал от этого. Да-да, она вырастила меня и дала образование. Своим нынешним приличным положением я во многом обязан маме. Тридцать два года я был ей хорошим сыном. Послушным. Я даже женился, чтобы угодить ей. И - хватит. Достаточно.

– Мама, мы собираемся переехать, - заявил Сеня едва переступив вечером порог.
– Хотим жить отдельно.

– Азох-н-вей! Сенечка, неужели тебе здесь плохо?
– всполошилась Розалия Наумовна.

– Хорошо. Но молодожёнам, - Сеня чуть заметно покраснел, - нужно жить отдельно.

Розалия Наумовна была великолепна. Она увещевала, заклинала, взывала к Сениным уму, чести и совести и даже попыталась прилечь в обморок. Сеня был вежлив, но непреклонен. В конце концов, побеждённая Розалия Наумовна удалилась в спальню, прижимая к глазам платок.

Через неделю мы перебрались в трёхкомнатную квартирку за несколько кварталов.

– Завтра у нас вечеринка - объявил Сеня, едва грузчики, расставив мебель, удалились.

– Новоселье-пати?

– Вроде того. Будет только один гость.

– Ишь ты... Вам какой ужин: еврейский, французский, итальянский, немецкий, русский? Китайский не проси, в восточной кухне я не копенгаген.

Сеня как-то странно посмотрел на меня.

– Э-э... на твой вкус.

Следующим вечером Сеня пришёл в сопровождении высокого и плечистого синеглазого брюнета. Сливки генофонда, а не брюнет. Я прочитала про себя коротенькую матерную мантру и постаралась улыбнуться приветливо. Брюнет взглянул так скептически, что я обиделась.