Не могу без тебя

3

Игорь — врач «Скорой помощи». Больному стоит увидеть его, как сразу приходит уверенность: поможет. Голос у Игоря мягкий, от одного голоса покой приходит. Руки его…

Руки Марью и приручили. Игорь уже вышел из «рафика» в ледяной февраль, она хотела выпрыгнуть, да поскользнулась и оказалась в его руках, как в спасательном круге: Игорь успел подхватить её.

Она попадала то в бригаду мрачной врачихи, то к старушке-сердечнице, то к Игорю. С Игорем работать — значит, не устать, не расстроиться, не остаться голодной. «Улыбнись, Машуня, с такой мрачной мордахой сразу испугаешь больного, не помогут никакие уколы. Не я, ты начинаешь лечить его улыбкой», «По-моему, в твоих кишках концерт. Как ты относишься к тому, чтобы по дороге на базу прихватить из гастронома кое-каких продуктов? Ты — в молочный, Машуня, я — в мясной. Сварим бульончику, ты не против? На нашей работе полагается трёхразовое горячее питание. У нас с тобой производство вредное, поэтому ещё зайдём в кондитерскую за шоколадом». Засыпая, Марья обязательно говорила «спокойной ночи» Игорю и в ответ получала от него ослепительную улыбку: «Давай, Машуня, дуй к Морфею!» Ей и в голову не приходило задуматься, нравится она ему или не нравится, ей вполне хватало его праздничного голоса во время дежурств, его мужской заботы — не устала ли она, не хочет ли покемарить часок, не замёрзла ли, не проголодалась ли. Он давно, с первого их общего дежурства, просто был в её жизни, надёжный, сильный, и всё.

Очутившись внезапно с ним лицом к лицу около «рафика», Марья задохнулась его дыханием, ей стало жарко, хотя старое пальтецо явно не рассчитано на холодный февраль. Близко светлые и смеющиеся глаза в жёстких щёточках ресниц, близко губы, незнакомо молчаливые. Игорь на мгновение прижал её к себе, коснулся щекой её щеки и очень бережно поставил на землю. Повернулся, пошёл сдавать дела, заполнять документацию, а она стояла в огне, боясь пойти следом.

— Адрес? — спросил, когда, попрощавшись со всеми, она двинулась к двери. Спросил при всех, ничуть не таясь, своим низким голосом и упёрся в неё наглым взглядом узких голубых глаз.

Он пришёл к Марье не так, как приходил Стас. Цветов не принёс. На соседку, тётю Полю, которая по привычке закричала: «Водют тут! Нечего водить. Нечего фулюганить. Милицию позову!», гаркнул: «А ну кыш к себе немедленно! Я инспектор. Это я сейчас разберусь, у кого здесь какие права, кто здесь „фулюганит“. Быстро наведу порядок!» Марья и не жаловалась ему на соседку, Игорь сам догадался, каково ей живётся с тётей Полей. А как зашёл в Марьину яркую комнату, не поздоровавшись, слова не сказав, загрёб её снова в охапку, чтобы ей не вздохнуть без его разрешения, не вырваться.

Всё в жизни бывает в первый раз. И запоминается больше всего этот «первый раз». От него, какой он был, многое в будущем зависит: уверенность или неуверенность в жизни, в себе, и ночи спокойные или бессонные, и душа — целую жизнь полная до краёв или высохшая, как болото в зной.

Её «первый раз» был в безвоздушье, припечатанный чуть горчащим ртом Игоря, в бессознании — разбились вдребезги многочисленные лампочки её дома, разлетелись на мелкие кусочки и плясали разноцветными бликами в пустоте. Боль и сладость. Запахи мужчины, незнакомые, пряные, в одно мгновение заполнили целую жизнь.

Час, три, месяц… она не знает, сколько длился её «первый раз». Ей казалось, она всегда ждала именно Игоря. Расслабилась, как в горячей воде, освободилась от теней по ночным углам от холодного пола под босыми ступнями. К ней в дом пришло её будущее — надёжная жизнь с надёжным человеком. У них родится сын. А через год дочка. Летом они поедут на море к дяде Зурабу.

Она поступит в медицинский институт и станет, как Игорь, врачом.

Они долго пили с Игорем чай. Игорь съел её ужин и завтрашний обед. И было Марье странно смотреть, как он ест. Ни Ваня, ни отец так не ели: он глотал еду быстро, не разжёвывая, казалось, не ел много суток. Но, наверное, именно так и ест хозяин дома, подчистую, до крошки. После еды спросил:

— Когда примешь?

Марья решила, он спрашивает, когда ему переезжать, потому что их «первый раз» означал, конечно, брак, она и ответила:

— Хоть сейчас. Переезжай!

Игорь рассмеялся. Мягко коснулся её щеки рукой.

— Ты что, дурочка? У меня жена и два сына, в дошкольном возрасте! Я тебе всё честно и сразу! — Потянулся, зевнул, пошёл к двери.

Сначала она не поняла. Ей казалось, он пришёл к ней потому, что любит, как и она его, без дыхания, что, конечно, он свободен, раз пришёл, и теперь они будут навсегда вместе.

Он, видимо, и сам почувствовал что-то непривычное, потому что пристально уставился на неё от двери. Вернулся, взял в ладони её лицо, что-то в нём искал, наконец сказал:

— Я, конечно, не знал, что я первый. Я сам удивился. Ты прости меня, пожалуйста. Но, понимаешь, у нас так принято, у нас это всё просто.

— У вас где? — спросила одними губами Марья. — В «Скорой»?

— Нет же, у медиков. С института так. Ну, просто, понимаешь? Всё равно что поговорить, попить чаю. Разве плохо обоим получить удовольствие?

— А как же… если ребёнок? — с надеждой спросила Марья. — Я очень жду ребёнка, — сказала доверчиво. — От тебя.

Он убрал руки с её лица. Улыбнулся мягко.

— Будь спокойна. Всё предусмотрено. Я сразу усёк, что ты не понимаешь ничего в этих делах. — Помолчал, сказал: — Ты странная, я таких не видел. Так просто всё в жизни. Зачем усложнять? Пока будет радость, будем вместе. А потом…

— А что — «потом»? — машинально спросила Марья, не понимая, как же дальше жить после всего, что с ней случилось, не понимая, как же все так странно вышло, но смутно догадываясь, что, видимо, из этого и состоит жизнь: сегодня есть то, что даёт силы жить и радоваться, а потом — потеря. И всё. С ней уже было так. Она уже слишком много потеряла. И сейчас, стоя у истока своей женской жизни, она чувствовала себя жалкой, неуверенной и ждала помощи от Игоря. Куда делась его надёжность и его обычная забота о ней? Ждала от него главного для себя поступка. Сама она никак не могла решить, шагнуть ей в это временное, несущее радость, или сказать одно слово, такое короткое, как миг радости: «Никогда!» Стояла, словно на качелях качалась. Одно слово, и опять — лишь электрические лампочки и радио, призраки с бессонницей. Или передышка в одиночестве? Она должна ответить на его вопрос «Когда примешь?», а она спросила заискивающе, страшно боясь, что он возьмёт и уйдёт навсегда, спросила вместо того, чтобы ответить на его вопрос:

— Игорь, а как ты понимаешь жизнь? Зачем она?

Игорь сел к столу. Теперь он смотрел на неё не так, как несколько минут назад — с неуловимой взрослой презрительностью умудрённого опытом мужчины, он смотрел на неё так, точно она из женщины внезапно превратилась в его больную.

— Мне, Игорь, страшно жить, — заговорила она неожиданно для себя доверчиво, всей душой веря: он, такой хороший врач, ей обязательно поможет, сделает с ней что-то такое навсегда, от чего уйдёт это странное, щемящее чувство беспомощности и бессилия перед жизнью. — Родился человек, пожил, умер. Я не могу помочь ему в его страдании, я не могу остановить его смерть. Что после смерти? Есть вечная жизнь? Или наши души умирают совсем? Зачем мы родились, если умрём совсем? В клинике я да Сиверовна. Но она — бессловесная. Её ругают, а она всех крестит, прощает, жалеет. Знаешь, Игорь, — сказала она почему-то шёпотом, — я знаю точно: ведь мы не вылечили ни одного больного! Это — иллюзия, что вылечиваем. Облегчение, может, и приносим некоторым, немногим на время. Так, Игорь?

— Так, — ответил Игорь.

— Зачем тогда мы? Зачем наша жизнь, кому нужна?

Их человеческие отношения начались с этого тихого Игорева «так!», со скупых жалоб на Галину, у которой она в руках со своим желанием поступить в институт, с вечеров в полумраке.

Каждый раз Игорь приходил как навсегда, переодевался в тренировочный костюм, располагался удобно на тахте: свободно, раскинувшись, лежал, читал. Видно было, он отдыхает, он расслабился. Потом долго, много ел. И подробно обо всём расспрашивал её. Она сидела у него на коленях, он покачивал её, как ребёнка, а она любила трогать его жёсткие щётки-ресницы. Водила пальцем по острым скулам. Всё у Игоря было узкое — тело, овал лица, глаза. Только губы — полные, добрые, всегда горячие. Почему-то чуть горчили.

Марья завидовала Игоревым детям, тому, что они всегда запросто могут сидеть у него на коленях. И ей было стыдно, зачем она отнимает Игоря у них: если бы не она, он бы сейчас играл с ними, читал бы им. Это единственное, что омрачало Марье уютное, защищённое сидение у него на коленях: её вина перед его детьми. «Ну, я немножко, — уговаривала себя Марья, — поговорим, и пусть идёт к ним. Совсем немножко».

Игорь всегда был ровен, весел, без своих проблем.

— Я за пир во время чумы, — говорил он убеждённо. — Читала, небось, Пушкина? Пусть через пять минут кранты, зато пять минут — мои. Жизнь ведь тоже фактически пять минут, и абзац. Пусть и последние минуты будут мои! — Игорь пытался внедрить в неё совсем чуждый ей, совсем не её взгляд на вещи: мол, нужно успеть получить максимум радостей и удовольствий.