Не могу без тебя

Вот когда, не то в пятом, не то в шестом классе, окончательно расползлись под громовым голосом Ираиды Васильевны все вопросы, и под трескучие фразы уроков и сочинений начался великий сон.

Что же сейчас, в её двадцать лет, с ней происходит? Возникло неудобство — да жила ли она с тех пор, как перестала думать? Может, все эти годы проспала? Не случайно же рождались сказки про мёртвых царевен?! Не умерла совсем и не жила. Что-то делала, во что-то играла, чего-то хотела, чему-то радовалась, а ведь — спала! Мозг спал. Тело механически выполняло свои функции, но есть же ещё что-то: главное, оно определяет, жив человек или не жив.

Прежде всего появились вопросы.

По чьей вине при советской власти погибли десятки миллионов в лагерях и десятки миллионов на войне?! Как отец принял Двадцатый съезд? Как мама восприняла факт гибели невинных, она, такая добрая, так чувствующая чужую боль?! Жил в ней страх, который мучает её, Марью?

«Мама», «миллионы погибших», «добрая»… Из тьмы, из далёкого прошлого, ещё задолго до Двадцатого съезда, вспышками — фотографии.

Они с мамой вернулись из магазина. Отец встретил их в дверях. Жёсткое, незнакомое лицо, в руках — листок, отпечатанный на машинке.

— Ты что, с ума сошла? — заорал он. И крик этот был какой-то дрожащий, не похожий на крик. Её отец, всегда вальяжный, уверенный в себе, буквально дрожит от страха. — Туда же захотела?! А я? А дети? Погубить всех решила? — В прыгающем листке Марья пытается разобрать слова. — Не сметь! Не позволю! — Мама ставит тяжёлые сумки с едой на пол, снимает шапку и шубу. — Беспокоить Сталина?! — вибрирует голос отца. — Отвечай, послала?! Это черновик? Отвечай!

Мама идёт в кухню, из заварного чайника наливает в чашку чай, пьёт — по подбородку сползает коричневая капля, — ставит чашку на стол.

Почему мама — красная, прячет взгляд от неё и от отца?

— Я думала, — говорит мама, — и ты, и Меркурий подпишете. Я думала…

— А ты не думай за других. Ты уверена, что он не виноват?! Ты его знала?!

— Это же брат Николая!

— Николая?! А Николай — идеал?! Николай — увлекающийся. И что он, мальчишка, мог тогда знать и понимать?

— Ты с ума сошёл! Рассказывал же Николай, какой это был человек!

— Рассказывал?! Он расскажет! Ты что же хочешь, чтобы я Сталину и партии не верил, а Николаю верил?! Невиноватых не берут, Сталин не может ошибиться! Так вот, чтобы ты в курсе была: Кирилл встал на защиту мастера, по вине которого случился взрыв на руднике. Ты не смеешь не доверять Сталину и партии! Ты не смеешь подозревать! Ты всех нас погубишь! Я запрещаю. Я требую, чтобы ты порвала…

— Прекрати истерику, — тихо говорит мама. — Я подпишу не своё, чужое имя.

— Чьё? А если проверят? Кого-то подставишь?! Какое ты имеешь право? — И вдруг кричит на неё, на Марью: — Уйди! Выйди вон! Ты что здесь делаешь! Не лезь во взрослые дела! Что я говорю?

Ещё было. Они вчетвером играют в домино. Она — с отцом, мама — с Ваней. Отец азартен. Просчётов ей не прощает. «Следи за моей игрой, — сердится, — видишь, что мне нравится, что не нравится?» А ей всё равно, выиграют они или проиграют, она и говорит сдуру: «Ты трёшки любишь, а у меня их нету! — И добавляет: — Ну, проиграем, это же мама и Ваня!» Со всего маху отец шлёпнул об стол доминошины. «Ты что, соображаешь, что говоришь? Всегда надо стремиться к победе, быть первым. И перед противником нельзя раскрывать свои карты!» — «Какие же мама с Ваней противники?!» — «Противники! — сердито воскликнул отец. — Мы же в разных командах! Заруби у себя на носу: или победа, или смерть! Среднего не дано!»

Почему надо «всегда быть первым»? А просто игра разве плохо? Разве близкий человек — «противник», если он — в другой команде?

Могилы, куда ни глянешь. Пристанище каждого. И в неприкосновенной тишине, среди незыблемых, безмятежных могил, в себе покоящих таланты, страсти, беды, — совсем иной отсчёт времени и в прошлое, и в будущее, совсем иное видение сегодняшнего дня, и прошлого, и будущего. И слова из прошлого звучат по-другому, и события видятся по-другому.

Было два мира у них в семье: мир матери и мир отца. Мама хотела стать биологом, до десятого класса занималась в КЮБЗе — кружке при зоопарке, поступила на биофак, а потом увлеклась театром, перешла в ИФЛИ. Из ИФЛИ отец перевёл её во ВГИК на актёрский. У мамы в юности было много друзей-кюбзовцев. Из раннего детства Марья помнит густой дым — не успевали докурить одну «беломорину», прикуривали следующую, разговоры — о Монтейфеле, их руководителе, который даже двухлетнего ребёнка и куницу звал на «вы», о гибели от голода зверей в зоопарке, о дельфинах, над которыми проводятся опыты, о несчастной кенгуру, у которой отняли детёныша… Игорь Сосновский, мамин друг, после войны стал директором зоопарка. Он плакал, говорил: не может смотреть, как умирают животные. А чем накормишь? С каждым годом маминых друзей приходило всё меньше. Сначала пропали мужчины, все до одного, первым — Сосновский. Женщины задержались подольше. Отец при них надевал яркие галстуки и новые рубашки, а мама скисала. Но и женщины почему-то одна за другой исчезали, точно их и не было. В конце концов, все мамины друзья вымерли, как динозавры.

Мама не умела «обрастать» людьми, как отец, сходилась с ними трудно. Появилась как-то приятельница. Глазастая, монашески одетая, волосы — гладкие, спелёнаты в тугую косу на затылке. Маме казалось, очень умная, «ходячая энциклопедия», к тому же — строгая, к тому же — много страдала. Мама привязалась к ней, часто пила с ней кофе в Доме кино, возвращалась возбуждённая встречей, с сенсационными историями, которые обстоятельно пересказывала отцу. Однажды пригласила её на отцовский день рождения. Отец, увидев одетую в чёрное благородную незнакомку, сразу встал в стойку: наполнился энергией, тут же окрасившей его породистые щёки в ярко-розовый цвет, ёлочными огнями засветившей глаза, движения сделавшей лёгкими. Не прошло и получаса, как эрудированная «монахиня» во время танца стала передавать свои тайные познания отцу! Мама кусала губы, а отец играл положительного героя-любовника — обаяние, ум, воспитанность и галантность.

Бедная мама! А ведь тогда Марья была убеждена, что отец просто хороший хозяин, и не поняла, почему, когда гости ушли, Колечка закатил отцу громкий скандал.

Оставшись без друзей, мама всё чаще запиралась у себя и слушала Рахманинова, Шопена. Позже, когда отец снова включил маму в свою жизнь, Марья, оставаясь одна, ставила мамины любимые пластинки.

Если они с Иваном заболевали, мама бросала все дела. Так, собрались с отцом во Францию — по приглашению известного киноактёра. А они с Иваном заболели скарлатиной. Вопроса для мамы не возникло: отца отправила одного, а сама превратилась в сиделку.

Для отца на первом месте — работа. Сам больной, «поползёт» сниматься. И уж, конечно, их болезни не остановят его. На втором месте — гости. Отец любит разноголосый шум за столом и значительную тишину перед тостом. Сколько застолий на её памяти! Особенно много их стало после того, как отец получил Сталинскую премию.

Отцу нравится, когда гости восторгаются его щедростью, гостеприимством, пляшут, поют, а расставаясь, обнимаются, мокро целуются и пьяно объясняются в любви друг к другу.

Но иногда бывают и «осечки». Так, однажды отец позвал в свой день рождения, не ведая того, враждующие лагеря. Сам он не принадлежал ни к какому лагерю в своём киношном союзе, плохо разбирался в программе каждого, не вникал в конфликты и споры, людей воспринимал просто: нравится — не нравится, добр — не добр, честен — не честен и дружил с громадным количеством «своих парней». Как всегда, в летнее время столы накрыли на солярии, на плоской крыше их дома, огороженной высоким «заборчиком». На еду и выпивку буквально набросились — ели истово, не глядя по сторонам, тосты произносили как бы между прочим. Но вот — перелом в вечере — незнакомые рожи лоснятся от сытости. Разгорячённые крепкими напитками, кинулись великие актёры, режиссёры, чиновники выяснять отношения. Марья пропустила момент, когда началась драка. Не словесная — самая настоящая, врукопашную! Солидные, маститые «тузы» размахивают розовыми, нетрудовыми кулачками друг перед другом, царапаются, как бабы, трясут друг друга, плещут друг в друга водкой и злобой: «жидовская рожа», «антисемит», «Россию продали», «макулатурщики»… Отец, растерянный, жалкий, бегает вокруг них, пытаясь разнять, но, видимо, боится подпасть под руку, под мат, под бутылку, взывает к совести: «Ну, хватит, прошу вас, не позорьте себя и меня!»

Мир отца, несмотря на его обаяние, главные роли и славу, нравился Марье гораздо меньше маминого, хотя казался ей единственно правильным — надо жить как живут отец и дядя Меркурий. После ссоры и драки «покачнулась палуба», на которой она твёрдо стояла.

От человека остаётся бугор земли, трава на нём. И — тишина. Мама ничего не объяснит, не возразит, даже если несправедливо обвинить её.

Седьмое ноября. Любимый праздник отца. Отец получил Сталинскую премию и решил закатить друзьям пир. Мама привезла из-за города сосновых веток, накупила куропаток и свиных отбивных. Марья с Иваном накрыли стол. Гости явились минута в минуту. Актёры, режиссёры, работники Министерства культуры, журналисты. Только разлили вино, разложили закуски, встал Слепота, как всегда, торжественный, точно вот сейчас выйдет на сцену.