Не могу без тебя

Сиверовна моет полы.

Санитарки, уборщицы делятся на тех, кто моет пол, и на тех, кто развозит по нему грязь. Развозить грязь легко. Насади мокрую тряпку на швабру или ленивку, подмахни посерёдке палаты, возле двери, возле окна и — привет, иди дальше, в другую палату, с этой же тряпкой.

Сиверовна — из тех, кто именно моет пол. Сначала она лезет в углы и под кровати и тряпкой, пропитанной горячей мыльной водой, собирает грязь. Потом долго отмывает тряпку в воде. Потом выливает эту первую воду и снова отстирывает тряпку. Набирает в ведро чистую воду, возвращается в палату. Повторяется всё сначала. Три раза моет одну палату, три раза стирает тряпку, три раза меняет воду. И после третьего мытья вода в ведре — чистая.

Наверное, только в их отделении не пахнет мочой.

— Ты, Маша, погоди иттить. Тебя искал Климов. Сильно волновался. Говорит, из-под земли. А где я тебя возьму из-под земли?

Сиверовна, как и Галина, одинока. Единственный сын погиб в войну. Не успел жениться. Муж ещё в Гражданскую погиб. Но Сиверовна не озлилась. Она верит в Бога. И когда говорит о Боге — Марью чистым воздухом обдаёт. Любит Марья слушать Сиверовну. «Говори, Сиверовна, учи. Сам человек выбирает себе учителя!» И сейчас с удовольствием смотрит в чёрные бусины-глаза и уже не так боится за Альберта Марковича.

— А куда все делись? — спрашивает.

— Сидели по очереди со следователем, а потом кто куда, врассыпную. Домой, небось, куда еще? Кончился рабочий-то день! А твой недавно стоял на лестнице с Климовым. Может, ещё и стоит?

— Он не мой! — вспыхнула Марья. — Общественный!

— Нешто я без глаз, Маша? Твой. Прибился к тебе. Ты не сомневайся, возьми и держи. Уж очень он божеский человек. Видать его сразу. — Сиверовна говорит едва слышно, не любит в разговор впускать больше одного человека. Марье это нравится. С Сиверовной вдвоём плещешься в разговоре, не разбрызгиваешь ни слова.

— Вот ты наконец! — окликнул её Альберт Маркович.

Она обернулась.

Альберт и Климов шли к ней навстречу.

— Эх, Маша, искал я тебя! — сказал Климов.

После Алиной смерти, кажется, внешний мир для него перестал существовать, лишь внутри шла, вершилась важная работа, и он, как сторожевой пёс, охранял эту работу, потому что в ней — весь смысл жизни Климова, кроме этой работы, у него больше ничего не осталось.

— Маша, мы вот тут составили заявление. — Альберт Маркович протянул ей лист, отпечатанный на машинке. — Ты говоришь, бороться, ну мы и решили бороться. — Марья стала читать. О «мёртвых душах», о взятках, о перепутанных анализах, о неправильном лечении было написано на листе. — Будешь подписывать? — спросил Альберт Маркович и, передав ей бумагу, сказал: — Вот он видел, Галина нарочно не заперла кабинет. Думала ли она, что именно Чижов? Видимо, не думала. Но зачем-то ей понадобилось не запереть. Кого она хотела подвести под монастырь? Это ещё будем выяснять.

— Я, Маша, видел, вышла из кабинета, вынула ключ из сумки, оглянулась как-то воровски, не видит ли кто, сунула обратно в сумку и пошла. — Впервые со дня смерти Али Климов говорит не отстранённо.

— Исчерпывающая информация, — усмехнулся Альберт Маркович. — Следователь так и предположил.

— Он предположил, а я видел. — Климов опустил голову. И Марья увидала совсем детскую макушку, пушистую, с хохолком. — У меня тоже бессонница, Маша, ты знаешь, но лежал, чтобы не разбудить никого. Вижу, Чиж встал. Я и пошёл следом. Не всё равно, брать у Лиды одну таблетку или две.

— А где была Лида? — спросила Марья.

Климов пожал плечами.

— Не знаю. На этаже её не было. Чиж долго ходил по палатам. Уж, наверное, была бы Лида, ничего не случилось бы. Чиж подошёл к Галининому кабинету, неуверенно так, по-моему, только для того, чтобы удостовериться — заперто, повернул ручку, дёрнул на себя, а дверь открылась, как в сказке. Я не пошёл за ним. Решил, выйдет, спрошу. Если есть, и мне перепадёт. Значит, стою, жду. Думаю, чего он так долго? Подошёл к двери, слышу его голос: «Не смей такое! Нельзя, Рита! Рита! Зачем ты?» — и всё в таком роде. Что же я буду слушать чужую беду? Ну, думаю, таблеток нет, вместо них лупцуют парня. Я — бежать. Пошёл к Алиной палате. Сел на место сестры, сидел, сидел. Чиж не идёт. Я и слинял на лестницу. Я часто вместо сна гуляю тут. Иду вниз, мне кажется — убегу от… Взбегаю наверх, вроде сейчас увижу. Опять вниз. Опять вверх. Вернулся, Чиж спит. Ну а я что? Каждую ночь в лунатиках. — Первый раз после Алиной смерти Климов разболтался. И он, точно почувствовав, что Марья так подумала, сказал: — Хочу отомстить. Никогда никому не мстил, а этим — отомщу. А всё одно я виноват.

— Не городите чушь! — сердито одёрнул его Альберт Маркович.

Климов покачал головой.

— Понимаете, ослеп. Не вижу болезни, вижу её. Маша говорила мне. Я поверил этой дуре, Аполлоновне то есть. Если бы я увидел болезнь, я бы привёл к ней вас, и была бы она… — Он повернулся и пошёл от них по коридору, длинный, тощий. Светлый мальчишеский хохолок на макушке. Пижамные штаны болтаются на костях.

Что толкнуло её пойти следом? Мимо операционной, мимо перевязочной, мимо своей палаты Климов пронёсся, выбежал на лестницу «административную», по ней на второй этаж. «Уж не к Владыке ли он дёрнул?» — мелькнула мысль.

В самом деле, к Владыке. Ни на секунду не задержался возле текущей истомой и сияющей любезностью секретарши, которая разговаривала по телефону, ворвался в кабинет Владыки. Марья вошла следом.

— Отвечай, убийца, за что убил Алю? — У Климова кровью налиты глаза. Марья потянула его за пижамную куртку, он вырвался, заорал: — И ты туда же?! — Оглядел вымпелы, посуду в шкафу, подскочил к холодильнику, распахнул, из него выхватил коньяки, водки, вина, сколько в руки сумел захватить, понёс на стол Владыке.

— Вы что, с ума сошли? Вы что, невменяемы?

Влетела секретарша, красная, как свёкла, стала вторить:

— А ну прекратите безобразие! — Схватила бутылки со стола, понесла обратно к холодильнику.

Сырокопчёная колбаса, солёная рыба, рюмки, сервизные чашки — всё Владыкино богатство — на столе Владыки.

— Э-э, весело живёшь! — говорит Климов вибрирующим голосом. — Бери ручку, лист бумаги, перепись составим, чем ты тут занимаешься в то время, как твои больные умирают от твоей некомпетентности и твоих врачей! Верни мне Алю, Владыка! Вернёшь, жри свой коньяк, не скажу ни слова. Не вернёшь, нет тебе прощения.

Владыка уже пришёл в себя.

— Сейчас мы тебе успокаивающий укольчик… — заворковал. — Сейчас! — Вызвал по селектору Галину.

Марья тянула Климова прочь, но он беспамятно говорил Владыке всё, что думал о нём, Аполлоновне и Галине, пока Галина не влетела в кабинет со шприцем в руках.

Тут Владыка вскочил, он оказался проворным, подскочил к Климову, вывернул руки, Галина всадила укол. У Марьи стучало в голове. Как кошмарный сон. С трудом довела она Климова до палаты, он ещё кричал и плакал, с трудом уложила. А потом он спал. Всхлипывая, задыхаясь. Что они всадили ему?

Марья просидела возле него ночь. А утром его выписали. Он уходил, сгорбившись, разом постарев, глаза у него были мёртвые.

5

Марья подгадывает, приходит домой, когда тётя Поля убирается в магазине. Яичница, или жареная картошка, или бутерброды. Особенного разнообразия ждать не приходится. Что можно успеть за те полчаса, что они с Альбертом Марковичем вдвоём в квартире? Она готовит, он встаёт справа около стола, как стоит врач перед операционным столом, хотя справа он ей мешает.