Не могу без тебя

В тот же день он словно впервые встретился с городом один на один. В метро толкают, в автобусе толкают, ноги отдавливают, да ещё и матюгают почём зря. Как же раньше ничего этого не замечал?

Нужно еды купить.

Зашёл в магазин, а продавщица ворчит: «Чего тебе? Уснул, что ли? Колбасы? А выбил сыр! Сойдёт и сыр!»

Может, раньше и утёрся бы, как утирался всегда, и сожрал бы невежливость продавщицы, как «кушал» всё, что предлагал ему начальник, пошёл бы себе домой с сыром, который терпеть не может, а сегодня полез в драку, точно одним вызовом, брошенным заведующему, одной записью в книге жалоб и предложений может изменить подлеца-начальника, систему торговли — с двойным прилавком и воровством.

Тут и рухнул герой без сознания: с книгой жалоб в руках, с недовысказанным протестом против хамства.

В больнице лежит тихий, такой, каким был всегда, до внезапного прозрения, широко открытыми глазами смотрит в потолок и думает: как же это получилось, что он, человек спокойный и выдержанный, вдруг ни с того ни с сего сорвался?! Где-то далеко, за шумами в голове, глухотой в ушах, дёргающей болью в груди, вершится плач жены и сына. А в нём, точно он в кино попал, прокручивается его жизнь: события, промелькнувшие сном, не зафиксированные сознанием. Теперь только они озвучились, вернулись припорошенные пылью и копотью реальности: с уставшей до синевы женой, героически собой закрывавшей его от соседей и продавщиц, с розовощёким начальником, изрешечённым пулями, сквозь дыры от которых благополучно вылетели совесть, душа и все остальные качества человеческой сущности, с глупостью и пошлостью сотрудников. Почему раньше ничего не видел, не слышал? Как же получилось, что он, вроде вовсе не дурак, по собственной глупости и вине стал слепым орудием бездарностей, а на жениной шее повис гирей — равнодушным барчонком?

— Что ты жуёшь слова? Это тебе не жвачка. Скажи мало, но слово к слову. Внутренний твой голос звучит за кадром. Это же не врачу, не медсестре ты говоришь! Ты, может, и помрёшь ещё, а вопросы — живые, они над болезнью. Пусть не имеют ответов, как в жизни, но ты их ставишь. Что ты понял, давай разберёмся? Хана тебе: не выжать тебе из твоего начальника твои открытия, намертво сцеплены талант с бездарностью, так?!

Колечка тоже в серой палате. Поджигает Кливретову закат — розовый, и сияние вокруг солнца расплёскивает, под звон суден и шорох слабых голосов тяжёлых больных раскидывает перед Кливретовым луг с золотисто-зелёной травой и солнечными цветами, с болтливыми птенцами, пытающимися взлететь и беспомощно падающими в душистую траву, он выплескивает перед Кливретовым рябую от солнца реку, бескрайнюю и спокойную.

— Смотри, Нил, зачем всё это, в какой связи с тобой, с твоей женой, с твоим начальником, с твоими открытиями? Ну же, скажи, что значит твоя жизнь в этом свете, и в траве, и в воде, и в небе? А с сыном своим ты хоть раз говорил? О чём думает он, что видит, кроме велосипеда и школьных уроков? А жене морщины разглаживал?

Кливретову открывается вина собственная — перед женой и сыном, и беспомощность перед непостижимостью мира, и порочная, навеки, зависимость от начальника.

Может, и был счастлив Колечка — раз в жизни: когда создавал «Жестокую сказку». У Марьи он счастлив сейчас — создавая «Историю одного инфаркта». Но в момент прозрения, в миг праздника, на который попал Колечка в Марьином романе, Меркурий Слепота запрещает фильм, приказывает прекратить съёмки.

— Маша!

3

Алёнка вошла неожиданно, незваная. Вторжение Алёнки — возвращение в постылую жизнь: к полкам с пустыми банками из-под круп, к раздражительности с перетянувшими её внутри, как проводами, злыми нервами, к заштопанной юбке и серому небу в окне. Вторжение Алёнки — это ей живой укор, констатация её неудач, формирующих её в хроническую неудачницу. Вторжение Алёнки — вторжение ростовщика: слишком велик Марьин долг перед Алёнкой. Застревает в глотке снедь, которую сейчас Алёнка выкладывает из сумки на стол.

— Зачем ты пришла?! — глухо вырвалось у Марьи.

Алёнка не поняла. Улыбка ещё стояла на её лице, но уже не улыбка, гримаса. На побелевшем фоне — опрокинутые глаза.

Уйди Алёнка, хлопнув дверью, Марья побежала бы за ней, объяснить, извиниться, а Алёнка лишь одно мгновение подержала в себе обиду, плеснула в Марью, как солнечным теплом, кротостью:

— Это временно. У каждого свой чёрный период. Я знаю, ты скоро пойдёшь к Альберту, начнёшь работать, и всё встанет на место. Поверь мне.

А Марья вырвалась на свободу. Та, неудачница, у которой всё — между пальцев, а счёт долгов растёт, та, которая не может больше заштуковывать юбку и заделать дыру в сапоге по причине ветхости юбки и сапога, та Марья выставила оголёнными концами свои нервы, чтобы и Алёнку затрясло, как её.

— Не лезь ты со своим Альбертом! Не нужно твоей жалости. Блаженная. Ненормальная. Уходи! — Марья кричит. — И никогда не приходи ко мне. — Алёнка медленно пошла из комнаты, на прямых ногах, высокая, тоже тощая, с беспомощной спиной. Марья продолжает кричать ей в спину, а потом в пустоту: — Не хочу твоей жалости! Уходи!

Но Алёнка вернулась, протянула, не глядя, рюмку.

— Выпей. Я давно ждала. Ты давно раскалённая, вот обида через край и перелилась. Ты, Маша, — дура. Думаешь, мне с дедом должна что-то?! Дура! Пишешь книги! Разбираешься в психологии! Дура! На каких весах взвешивать любовь? Считаешь мясные куски, записываешь в долговые книги? А я куда запишу ночи, которые ты просидела около меня в больнице? Уколы, которые ты делаешь деду? Дура! Не хочешь зависеть ни от кого?! Ты придумала, что от кого-то зависишь, а зависишь только от себя, совсем свихнулась! — Алёнка говорит тихо, едва слышно, а может, лекарство подействовало, но вместо злых нервов — мамины пелёнки. Под Алёнкиным голосом, как под лампой синего света, подыхают бациллы хамства и разнузданной жестокости, пропадает боль.

— Зачем ты каждый раз об Альберте? Не хочу видеть его, не хочу мучиться, — лепечет.

Алёнка стоит прямо и не слышит её: ещё не заглушили виноватые слова злого крика. И Марья зовёт потерянно:

— Алёнка! Прости! — Не стала дожидаться, когда Алёнка услышит её, стала выбрасывать из себя обросшую бессонными ночами обиду: — Я не виновата, что русская, скажи, почему мы не могли пожениться? Почему он не захотел от меня ребёнка? Каждую ночь мне снится наша с ним дочка. Тонкие руки, тёмные глаза. Имя есть у дочки — Оля. Хочу, чтобы на маму была похожа. Мне не нужен просто мужчина. Мне нужен Альберт. А он не хочет подарить мне дочку. И никогда не женится. Я ненавижу его. Какое он имеет право вмешиваться в мою жизнь снова?! Ты не знаешь, он измучил меня. Ему — радость, удовольствие, а кто даст то, что нужно мне? Из-за него я не вижу ни одного мужчины, все кажутся дураками. И ты гонишь меня к нему? Не могу.

И вдруг Алёнка сказала:

— Ерунда.

Марья удивлённо уставилась на неё.

Алёнка всегда так чутко понимает каждое движение души!

— Ты сама говорила, Альберт не устраивал тебя как мужчина. Зачем же обязательно спать с ним? Существуют же другие отношения! Подумай, разве умный, здравый человек откажется от неожиданного праздника: от полёта в Рио-де-Жанейро, от выигрыша по лотерейному билету, от подарка? Ты так хотела изменить больницы! Человек делает это, ему нужна помощь. Ты тоскуешь по интеллекту. Есть этот интеллект, в полном твоём распоряжении. Ты тоскуешь по творческой работе. Есть творческая работа. Именно за это ты ратуешь в своём романе! Ты вообразила себя великим писателем. А о чём будешь писать, когда иссякнет запас, полученный тобой в клинике и в твоей семье? Ты говорила, душа в душе, при чём тут — «не хочу видеть»? Что тебе от него нужно, если честно? Душа его будет в полном твоём распоряжении, и его время, его внимание к тебе, его талант. Ну что же, что вы не можете пожениться, ну что же, что нет дочки, терпеть нужно, Маша, жить нужно. И так слишком много тебе подарено Альбертом — любовь. — Алёнка вдруг заплакала.

— Ты что? — испугалась Марья. — Прости меня. Я не помню, что со мной было. Прости меня. — Марья обняла вздрагивающую Алёнку, прижала к себе, повторила растерянно: — Ты что? Прости.

Плакала Алёнка горько. Прыгали, не слушаясь, губы. Прошло много времени, прежде чем она заговорила:

— Не ты неудачница. Я! Ты можешь писать. Ты талантливый врач. Что бы ты ни делала, тебе интересно. Если очень захочешь, возьмёшь да родишь от кого-нибудь для себя дочку. А мне как жить? Работа неинтересная. Как попка, твержу из года в год одно и то же. Я же ни на что не способна — серая, скучная пятка. Даже родить не могу. Одно-единственное у меня преимущество перед тобой — мне есть кого ждать.