Не могу без тебя

4

В тот год, когда мама с папой поженились, Колечка бросил институт и наверняка не вернулся бы туда, если бы не Петя, то есть к тому времени уже Меркурий Слепота. Меркурий разыскал его на станции Москва-Сортировочная, где Колечка разгружал вагоны, и предложил ему написать сценарий.

— «Напишем вместе, — сказал мне тогда Петька, — а режиссёром буду я. И актёров подберу я. Будет твой и мой дипломный фильм. Мой руководитель обещает пробить на большой экран». Сначала я не понял ничего, а потом понравилось. Эдакое событие — самим сделать фильм! Полгода мы ругались с Петькой из-за каждой сцены, из-за каждого героя, чуть до драки не доходило. Самое лучшее времечко. Ругаться ругались, да никогда столько всего не напридумывали, сколько в те месяцы. «Ведьму» в свой фильм вставили, с Олькой, конечно, и несчастные наши любви, и удачливого твоего папочку. Только не думай, что всё дело — в любви. Нет, у нас в сценарии не любовная драма, а драма философского масштаба: быть или не быть. Наша героиня по своему призванию великая актриса, а учится по приказу родителей на врача. Знаешь, небось, что такое призвание. Так вот, пошла она во врачи, а какой, она врач?! Не чувствует больного, не видит. Опасна для больного. В общем, погубила она человека. Вот тут и началась драма. Это тебе не любительский спектакль, когда после финала грим смыл и дуй домой, тут жизнь человека! Сама понимаешь, сколько разных конфликтов! Героиня и родители. Героиня и умирающий больной. Героиня и любимый, но не любящий. Героиня и любящий, но не любимый. Героиня и призвание: Ведьма или врач. Главную роль дали маме. Она только родила, кормила вас, казалось бы, какие там роли и фильмы, но твоя бабушка уговорила маму: «Буду сидеть сколько нужно, только играй!» Твоя бабушка была молодая, весёлая. Так лихо ушла с работы! «Ещё успею, наработаюсь и поживу в своё удовольствие, дай помогу дочери! Пусть пока муж кормит меня», — смеялась. Не знала тогда, что удовольствий и будущего у неё нет: война, голод, смерть на пороге.

Колечка говорил холодно, отстранённо. От ходьбы он устал, снова стал задыхаться, и они сели на скамью, горячую от солнца. Только теперь не под липой, а под пушистыми кустиками.

— Мама сыграла так, как сыграть могла только она. Каждое слово не просто слово, а оборачивается вопросом: «Быть или не быть?» Надо сказать, отношения наши с отцом остались прежними. Отец обладает удивительной способностью, впрочем, как любой эгоцентрик: не видеть других людей. Он просто не заметил того, что и я люблю Олю.

Колечкин голос, тихий, рвущийся, совсем не походил на голос сказочника, не позабытый за давностью лет, но он делал незнакомые события знакомыми, точно она в них принимала участие!

Отца начали снимать на третьем курсе, и к концу ВГИКа он был уже знаменитым артистом. Сразу принятый зрителями и режиссёрами (редкий случай), купался в похвалах, подарках, приглашениях и любовных объяснениях. «Снимайся, если хочешь, — разрешил он маме, — если дети пристроены». Тут же он позабыл и о фильме, и о том, что Олю начали снимать, дня не хватало: рано уходил, приходил поздно, съёмки, репетиции, приёмы. А для мамы началась непонятная, необыкновенная жизнь. Утром она кормила их грудью, сцеживала молоко — для обеда и попадала в руки Пети-Меркурия.

Наверное, он и в самом деле был поначалу неплохим режиссёром. «Виталий — твой больной, — объяснял маме. — Ему всего четырнадцать. От твоего диагноза зависит, жить ему или не жить. Болезнь у него коварная, симптомы совпадают с другой, требующей совсем другого лечения. Выпишешь не те лекарства, вызовешь вспышку настоящей болезни, а потушить не сможешь. При этом нарушишь равновесие в организме, резко начнут расти инородные клетки и перевесят здоровые — мальчик погибнет. Тебе нравится Виталий. Он добр, ласков, любознателен, терпелив. Он влюблён в тебя и доверяет тебе. А ты… а у тебя премьера „Ведьмы“, на которую придёт твой любимый. — Любимого Меркурий решил сыграть сам. Говорил Меркурий вкрадчиво, пытаясь всеми силами сдержать свою страсть. — От „Ведьмы“, можно сказать, зависит вся твоя жизнь. Ты много лет любишь, тебе казалось, безнадёжно, и вдруг любимый заинтересовался твоей игрой, захотел прийти на спектакль. Единственный шанс. Перед тобой — больной мальчик, а ты нетерпелива, ты — в „Ведьме“, Виталий мешает тебе, отвлекает от главного события твоей жизни. Только не грубо, Оля, ни в коем случае не грубо! Тебе жалко Виталия, просто ты не врач по своей природе».

Как ни сдерживал себя Меркурий, не мог скрыть страсти — он в самом деле горел и в те месяцы как нельзя более соответствовал своему имени, в самом деле звезда, плещущая искрами!

Давно для мамы отзвучали отцовские восторги в стихах и объяснениях, ласковые взоры задёрнулись, как занавесом, беременностью, тяжёлыми родами, ни на мгновение не исчезающими заботами, а Меркурий, ослепительный в своих доспехах рыцаря и мага, шпарит ей наизусть Шекспира, обращается с ней, как с королевой, в перерывы кормит бутербродами, пирожными и фруктами, вздыхает и закатывает глазки. Интимен свет. Играет музыка: тут тебе и танго, и классика, и романс. Из пелёнок, сосок и вечного желания спать — праздник слова, музыки, поклонения, шарады сложных психологических состояний.

И мама поначалу ослепла. Как школьница, слушалась Меркурия, повторяла за ним движения, вздохи, интонации. Всё получалось, кроме одного: когда он своим дыханием касался её лица, она отшатывалась, не понимая, чего хочет он от неё — ведь по фильму любит она, а он не любит.

— Ты любишь, не я, — подтверждал он, но выворачивал ситуацию наизнанку. — Ты не можешь жить без меня, я снюсь тебе ночами, я с тобой, когда ты идёшь на работу и с работы, ты не сводишь с меня глаз. — Меркурий профессионально вводил маму в роль и при этом был терпелив. — Ты прежде всего актриса, — объяснял он. — Если ты — большая актриса, ты каждый раз должна уметь прожить чужую жизнь. Совершенно не нужно путать воображаемую жизнь с реальной, но как же сыграть любовь, не отпуская себя ни на минуту из реальной жизни в воображаемую?! Забудься, представь, что любишь меня.

Когда мама позабылась, сама не сумела бы сказать. В «Ведьме», в студенческом любительском спектакле, она ещё только пробовала свои силы, как пробует их силач: может поднять гору, а поднимает штангу. Наверное, это зрело какое-то время в глубине, перепутывая явь с вымыслом, вызывая растерянность, но в какую-то минуту, когда Меркурий стал по своему обыкновению проповедовать, как она должна повернуться и как сказать ту или иную фразу, она оборвала его:

— Ты неверно понимаешь эту сцену! Здесь совсем не так. — И сказала по-своему, а не как требовал Меркурий. — И в любви ты врёшь. Не любовь, любовь-ненависть. Ненависть потому, что тот, кто не любит меня, не смеет претендовать на мою любовь.

Она не договорила: любовь — это когда нужно только это лицо, только этот голос.

Любовь к ней пока не пришла. Но всё чаще мама стала пристывать к нему взглядом. Беззащитность спряталась в углах губ. Имя — Пётр. По сценарию она любит Петра.

И, наконец, имя Оля — позабыто. Она — Евгения. Она любит Петра.

Её новое существование, новая жизнь. Тихи слова Меркурия: «Коля, играй!» И Коля играет. Только он может так мягко, так точно передать задуманное автором! Под его игру Евгения, сидя около больного Виталия, вместо Виталия видит Петра. Пётр — в первом ряду. А она — ведьма. Это очень трудно: двойное отторжение, двойное отлучение. Нужно позабыть, что у неё есть они — Иван с Марьей, и губы отца позабыть. Не только от Матвея отлучение, отторжение. И от этого человека, сидящего в первом ряду. Заложил ногу за ногу, смотрит на неё из-под прикрытых ресниц. Ради него она вылезла на сцену. Нет. Прежде всего, она — актриса.

Не у кровати Виталия она уже, на сцене. Сегодня она снова ведьма.

Не надо смотреть в первый ряд.

Она всемогуща, от неё зависит жизнь и смерть. Ей нравится ломать людей. Она бросила вызов Богу. Он бережёт, она уничтожает.

Почему же так больно? На глазах корчится девчонка. За что её погубила? Девчонка ни в чём не виновата перед ней. Но остановить свою злую силу не может. Что это за сила в ней, которая ей не подчиняется? Ещё жертва. Старик, осмелившийся заступиться за девушку. «Ведьма!» — кричат ей. А ей больно от этого «ведьма»! Больно оттого, что по её вине гибнут люди. Она проклинает своё могущество. Она склоняется над мёртвой девушкой: ну же, очнись! Если всемогуща, почему же не может оживить девушку? Легко убить, трудно оживить. Занавес закроется, а она всё будет сидеть над своими жертвами.

Что же с ней произошло? Почему так больно? Как победить собственную жестокость?

А потом наградой за сострадание к чужим жизням к ней придёт Пётр. Он ступит на сцену, как на раскалённое железо. Она не заметит его, она ещё будет оплакивать свои жертвы. И он, Пётр, выведет её из роли, чтобы она стала Евгенией. Возвращение в одну из её жизней.

Пётр по сценарию не должен любить, но она, Евгения, чувствует, он восхищён её игрой. Он провожает её домой по сонной Москве. Ещё не сказано никаких слов. Ещё не коснулась руки рука. Но уже повернуто к ней лицо.

А ночью, когда она переступит порог своего дома, обрушится на неё звонок из больницы: Виталий умирает. Она дала не те назначения, спровоцировала взрыв болезни, она убила человека.

Бег по Москве. Доверчивые глаза мальчика.

— Не так, — пытается встрять Меркурий.

Мама не слышит. Она не Оля. Она — Евгения, потерявшая себя от горя. Она — неуправляемая. Она собирает консилиум: вызывает дежурного врача и бригаду врачей «скорой». Ей на помощь с готовностью приходят статисты: подыгрывают ей, подают реплики. Она промывает мальчика, она делает ему переливание крови. За его жизнь она бьётся, как бьются за жизнь собственных детей только матери.