Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело

Александр Иванович, освободившись от новостей, ушел скраденными шажками – только белесой синью мелькнули недокрашенные носки.

Рябинин снял трубку и набрал номер: надо бы поехать, чтобы лицом к лицу, но в груди стучало, и он боялся, что не довезет этого стука.

– Мне, пожалуйста, Холстянникову.

– Я слушаю.

– Здравствуйте, говорит следователь Рябинин.

– А–а, здравствуйте, – обрадовалась она. – Наверное, прочли мою статью?

– Прочел, – угрюмо согласился Рябинин.

– Ну и как? – почти кокетливо спросила Холстянникова.

Он не знал ее имени – тогда, у него в кабинете, она представилась официально: корреспондент Холстянникова. Молодая, высокая, в джинсовом брючном костюме, синевато–дерюжном, как носки Александра Ивановича. Впрочем, этот костюм мог называться как–нибудь иначе, ибо брюки были окорочены, с какими–то широкими манжетами, которые лежали на высоченных блестящих сапогах, и Рябинину все казалось, что за окном ее ждет привязанная лошадь.

– Как говорится, у вас бойкое перо, – промямлил он.

– Правда? – обрадовалась корреспондентка.

– Я хотел спросить о другом…

– Пожалуйста.

– Скажите, что вы цените в женщине?

– Многое, – не удивилась она вопросу. – Интеллект, красоту, энергию, грацию… Что еще?

– Вы забыли самое главное женское качество.

– Умение любить?

– Важнее.

– Верность?

– Нет.

– Обаятельность?

– Неужели в детстве у ваших кукол не отрывались ручки–ножки? – глухо спросил Рябинин.

– А–а, – рассмеялась она. – Умение шить?

– Нет, жалость.

– Ради этого сообщения вы и звоните? – уже без смеха спросила она.

«Сообщения». Это о жалости, которая дороже красоты, энергии и грации… Есть–таки у корреспондентки верховая лошадь с седлом, стременами и этими… шпорами.

– Звоню, чтобы рассказать случай. Лет десять назад я отстал от поезда и очутился без денег и документов. Знаете, кто меня выручил?

– Кто? – спросила она, уже что–то подозревая.

– Простофили и ротозеи.

– Но как явление…

– И не спросили ни документов, ни справок, – перебил он. – Поверили на слово.

– Вы что ж, оправдываете простофиль?

– Да это же хорошие люди с открытой душой! – прорвало Рябинина.

– Странно слышать от следователя…

– Вам бы в статье воспеть этих людей, которые отозвались на беду незнакомого человека!

– Извините, но учить меня не стоит, – отрезала она. Рябинин перевел дух, хотя он не взбирался на гору, а говорил в трубку чуть повышенным тоном. Тяжело задышала и корреспондентка, словно только что соскочила со своей лошади.

– Я напишу официальное письмо главному редактору, – сказал Рябинин.

– Представляю, как вы мягкотело обращаетесь со своими преступниками, усмехнулась она.

– А я представляю, как в детстве вы отрывали ручки своим куклам…

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Предложи мне перед тяжким испытанием выбор товарища – хитрюгу или простофилю, – я выберу простофилю. Возможно, хитрюга ловчее бы миновал пули и взрывы, расщелины и топи… Но из расщелины меня вытащил бы простофиля. Я люблю простофиль, – это же люди с открытой душой. В том обществе, которое мы построим, будут жить лишь одни простофили; будут жить только люди с честной и открытой душой, потому что пропадет нужда запечатывать ее, как и пропадут враги душевной простоты.

И з п о с т а н о в л е н и я с л е д о в а т е л я. …Учитывая вышесказанное, а также руководствуясь пунктом 2 статьи 5 Уголовно–процессуального кодекса РСФСР, постановил: уголовное дело в отношении гр. Калязиной Аделаиды Сергеевны прекратить за отсутствием в ее действиях состава преступления.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я–то прекратил. Прекратит ли она?..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вера Михайловна вышла из автобуса и свернула в парк. Магазин открывался поздно, в одиннадцать, и она взяла за правило гулять полчасика в любую погоду.

Июнь пришел неожиданно – он всегда так. Другие месяцы плавно переходят один в другой, не придерживаясь четкого календарного деления: тухнут метели, сникают морозы, растворяются в солнце снега, перестают бежать и блестеть воды, и зеленой дымкой начинает покрываться черная земля и остолбеневшие за зиму деревья… Июнь же вдруг: выйдешь в солнечный день на улицу, а кругом лето. Бог весть откуда взялись крупные листья, взметнулись травы и взъярилась жара. Еще утро, десять часов, а солнце уже припекает.

Вера Михайловна пошла березовой аллеей. Она глубоко вдыхала тот непередаваемый запах, который идет от берез в начале июня. Ей казалось, что такой воздух исцеляет, хотя он и не лесной. В последнее время Вера Михайловна чувствовала какую–то тяжесть в груди. Может быть, стоило пойти к врачу, но она не считала эту тяжесть болезнью. Возраст, возраст стучался в грудь своей намекающей дланью. Все–таки пятьдесят лет. Из них тридцать в торговле, все на нервах, все на криках…

– Тени, тени, тени!

Вера Михайловна отпрянула от небольшой женщины, которая вроде бы появилась ниоткуда, из кустов жасмина. Черные, с сиреневым отливом волосы; смуглое высушенное лицо; темная шаль с глуховато–красными разводами. Цыганка.

– Купи тени для очей, блондиночка! – сказала она в лицо Вере Михайловне, блестя своим черным цветом, как ворона на солнце…

– Какая же блондиночка? – благодушно отозвалась Вера Михайловна, не убавляя спокойного шага. – Жизнь сединой выбелила.

Цыганка поняла, что эта женщина теней не купит. Она спрятала куда–то под шаль цветные коробочки и засеменила рядом, пританцовывая:

– Давай погадаю, а? Всю правду скажу, как на ладонь выложу.

– Всю правду? – улыбнулась Вера Михайловна.

Цыганка воспрянула, забежав вперед:

– Ай, красавица, зачем не веришь? Все скажу, ничего себе не оставлю. А если правду не скажу, копейки мне не давай.

Время еще было. Солнце грело радостно и ярко. Березовый воздух пился со вкусом. И не болела грудь. Почему же не погадать?

– А сколько возьмешь?

– Зачем обижаешь, красавица? Ничего не возьму, сама дашь, если не пожалеешь…