Не от мира сего

Настолько торжественно были провозглашены все эти слова, что Илейко досадливо поморщился. В тот же миг он с закрытыми глазами увидел нечто грозное, даже пугающее. На всю оставшуюся жизнь память услужливо сохранило видение, заставляющее ощущать смутную тревогу и беспокойство. На всю оставшуюся жизнь осталось желание противодействия, борьбы и непреклонности. Гигантский череп с рогами, упирающимися в тучу, и мириадами щупалец на месте шеи, тянущимися к людям на дороге. Точнее, к людям на всех дорогах. Это — бог? Это самозванец (см также мою книгу "Радуга 1").

— А мы — всего лишь орудие в его руках, — снова добавил плешивый.

Так вот в чем, оказывается, их ненормальность! Они — избранные. Они наделили себя правом решать за других, и эту мифическую возможность будут защищать, если так можно сказать, с пеной у рта. А тот самозванец, ломящийся в этот мир — всего лишь ширма, прикрытие их извращенной гордыни. Но того не понимают, что, допустив в своей голове новую веру в нового Бога, они тем самым принимают его всем сердцем. И наступит момент, когда набирающий силу монстр просто переварит их без остатка, открыв тем самым, себе дорогу в чужой для него мир. Люди исчезнут. Кто останется?

Нелюди.

Илейко ощутил себя крайне неуютно. Резона оставлять его в живых нет никакого. Виновен он в чем-нибудь, или нет — им не нужны люди "не от мира сего". Тот мир, в котором нет места Слову, нет места Истине и нет места Доброте — не его реальность, стало быть, он должен отторгнуться единственным доступным способом: нет человека — нет проблем. Впрочем, здесь вряд ли будут убивать. Зачем тело потом тащить куда-то, тратя силы, если оно, это тело, вполне самостоятельно может дойти до края своей жизни? Здесь, как подозревал Илейко, обычная пыточная, где людям демонстрируют возможности их организма терпеть, или не терпеть. Он понадеялся, что теперь, когда все для этих двух бесноватых более-менее ясно, его тело не будут резать по частям, а умертвят в относительно неповрежденном виде.

— Мы знаем, кто ты, — сказал волосатый. — Ты — беглый казак князя Владимира. Ты прибил нашего друга и соратника Дихмата, а также приволок в Новгород Соловья. Только вот непонятно, как же это тебе удалось так быстро добраться до наших уединенных мест. "Он стоял заутреню во Муроме. Ай, к обеденке поспеть хотел он в стольный Киев-град", — так скоморохи поют про Бову-королевича. Врут, гады, конечно, но приятно слушать. Ты-то не Бова?

— Да и ты не королевич, — ответил Илейко. Ему стало понятно, что Сампса довел-таки разбойничка до новгородской Правды. Интересно, что же там насвистел этот Соловей?

— Мы-то как раз князья, а ты — пес ливонский, поэтому нам ты больше не нужен.

— Отпустите? — довольно игриво поинтересовался лив.

— О, об этом не беспокойся, — очень серьезно ответил плешивый. — Сейчас пару формальностей соблюдем — и лети. С ветром вольным. Умеешь, поди, летать-то? Знаю — умеешь.

Они довольно ловко приладили на запястья новые кандалы, заклепав широкие, в пол-ладони, ржавые железные обручи, раскаленным тут же на жаровне штырем. Плешивый держал красный потрескивающий искорками стержень щипцами, а волосатый отлаженными ударами заклепал его в кандалах, используя как подставку ту же самую скамью. Все, теперь, руки соединены в мизинец толщиной такой же ржавой цепью. Чтобы снять их, придется воспользоваться услугами кузнеца, но, похоже, этим делом никто себя обременять не собирается. Последний дар благодарного человечества.

На ноги, слава Богу, ничего одевать не стали, действительно — куда тут побежишь, запертый со всех сторон? С него сняли крепления к скамье и бесцеремонно столкнули на пол. Илейко тут же принялся ожесточенно звенеть цепями: кандалы медленно, но верно нагревались от раскаленных заклепок.

— Хорош плясать! — сказал плешивый. — За тобой пришли.

Оба "князя", или, быть может, на самом деле князя, оказались ростом ливу по грудь, даже вошедших стражников они были ниже на голову. Эдакие злобные карлики. Однако взаимопонимание у них было налажено: без лишних слов Илейку пихнули в спину к выходу. И он, стараясь забыть о саднящем ожоге, пошел вперед, считая про себя шаги, стараясь ступать нешироко.

Досчитав до шестнадцати, он, насколько мог быстро, прыгнул в сторону. Все-таки недостаточно быстро: короткая пика одного из его вооруженных спутников пропорола ему кожаную рубаху и оцарапала бок. Второй тоже молниеносно попытался ударить топором на длинной ручке по голове, но Илейко подставил под удар кандальную цепь. Все вместе они производили достаточно много шума, и каждый по-отдельности это прекрасно осознавал. Стражники, никак не допуская даже в мыслях, что на их возню не откликнутся прочие охранники, не торопились с форсированием событий. Лив, предполагая, что этот "звуковой мешок" глушит не только шаги, но и прочие звуки, тоже не стал суетиться.

Он накинул свою кандальную цепь на того человека, что был с копьем — тому не хватало стратегического пространства, чтобы использовать свое оружие с максимальной эффективностью. Накинув, крутанул, подставляя под удар своего коллеги. Топор пришелся как раз в цепь, но не перерубил ее, как водится, вмяв в грудь несчастному копейщику. И закричал бы тот, да Илейко вцепился обеими руками ему в горло и сдавил с такой силой, что голова стражника чуть не отвалилась, повиснув вперед, словно на стебельке. Без каких-либо дальнейших пауз и переходов лив мгновенно бросил обе свои руки в лицо второму охраннику, успев в отпущенные для удара доли мига сжать их в кулаки. Мощный выстрел кулаков, утяжеленных браслетами, в голову сбил стражника с ног, из носа, рта, глаз и даже ушей потекла кровь, проступающая, кажется, сквозь саму кожу лица.

Илейко замер, вслушиваясь — никакой суеты. Иногда архитектурные изыски в виде ниш в местах нерезких поворотов создают эффект, когда ни эхо, ни сам звук никуда пробиться не могут, гася любую попытку достичь чужих ушей, расположившихся на некотором расстоянии. "Звуковой мешок" сработал, лив обрел свободу в действиях. Но свобода эта была крайне ограничена пространством, да и временем. Скоро хватятся, пойдут проверять — этого уж точно.

Илейко приспособил топор острием под мышку, пику пристроил в прореху своей кожаной рубахи и пошел обратно. Сделав удивленное страдальческое лицо, он отсчитал обратные шестнадцать шагов и предстал перед своими двумя врагами. Те не растерялись, разойдясь в разные стороны комнаты, похватали какие-то мечи и выжидающе уставились на лива. Никто не проронил ни звука.

Илейко изобразил всем своим лицом страдание, мутным взглядом посмотрел сначала на плешивого, потом — на волосатого, потом — на зажатый, будто бы в теле, топор. Он открыл рот, словно для предсмертной проповеди, вытащил из-под мышки топор и, вдруг, без размаха, с силой запустил его в волосатого — тот показался ближе всего. Копье само вывалилось из одежды, и с глухим стуком упало на пол. Вместе с этим звуком раздался еще один, точнее — два. Первый был чмокающий удар, с каким топор вошел острием в стену, отчего его удлиненная ручка задрожала, как комариное крыло. Волосатый удивительным встречным движением ушел из-под летящего в него оружия.

Второй звук был клич.

— Бей! — закричал плешивый из своего угла.

Илейко запахнул за собой массивную дверь и встретил бросившихся в нападение противников, можно сказать, с голыми руками. Кандалы, вообще-то, к оружию причислить сложновато.

— Мочи козлов! — сказал он, как бы в ответ.

А волосатый уже оказался совсем рядом, в зоне досягаемости меча, что он и попытался сделать: дотянуться острием клинка до сердца лива. Илейко кое-как отмахнулся своей цепью, но с другой стороны уже набегал плешивый. Чувствовалось по всему, что воинское искусство не в диковинку ни одному противнику, ни другому. Лишь только лив импровизировал, как мог.