Не отступать! Не сдаваться!

Зуммер телефона заставил Егорьева вздрогнуть.

—Четвертый слушает.

— Четвертый, — раздался в трубке голос Полесьева, — в тринадцать ноль-ноль к вам прибудут подберезовики. Обеспечьте лукошком. Детали уточните у грибника.

Это означало: обеспечить прохождение группы разведчиков через передний край. Грибник — значит командир. Условный код Егорьев знал хорошо, впрочем, это была его обязанность. Хотя со стороны выглядело смешно — взрослые люди разговаривают о каких-то там лукошках и грибниках. Однако служба, как говорится, есть служба, поэтому на вопрос Полесьева: «Как поняли?» — Егорьев ответил: «Понял хорошо» — и, не дожидаясь напоминания: «Повторите», проговорил в трубку только что сказанные ротным слова, на что услышал удовлетворенный голос старшего лейтенанта:

— Поняли правильно, конец связи.

Егорьев положил трубку и глянул на часы: было без пятнадцати час. Надев каску, вышел из блиндажа. Он остановился тут же, около двери, прислонившись плечом к стенке траншеи, посмотрел на небо. Оно было наполовину затянуто надвигающейся с запада огромной черной тучей. Туча ползла медленно, ее края, освещенные изнутри невидимым с земли солнцем, резкими лиловыми контурами вырисовывались на чистом еще небосклоне. От реки подул резкий порывистый ветер, волнуя и перебирая высокие ковыльные травы, подняв тучу песка и пыли с брустверов окопов и будто вырвавшись на волю, понесся по степи, неистовствуя в своем безудержном желании смести и увлечь за собой все на своем пути. На мгновение ветер стих, словно исчез, растворился, умчался далеко-далеко. Наступила мертвая тишина, длившаяся всего несколько секунд. И вдруг ее разорвал где-то вдали раздавшийся раскат грома, ярким извилистым зигзагом мелькнула между черных туч молния, и первые крупные капли дождя упали на землю, прибивая лежавшую на всем пыль. Дождь закапал чаще и вдруг хлынул с неимоверной силой, мгновенно превратившись в незыблемую, плотную стену протянувшегося от неба до земли бессчетного множества водяных нитей. В этот момент сквозь разомкнувшиеся на мгновение клочковатые тучи выглянуло солнце, и дождевые нити заискрились, засверкали перламутром под его лучами.

…Егорьев стащил головной убор, подставив лицо под низвергавшиеся сверху потоки воды. А дождь все лил и лил, земляными ручейками стекая по стенкам на дно окопов, весело колошматил по согнувшимся в траншеях фигурам, отбивая дробный перестук на солдатских касках, пригибая к земле степную траву

Разведчики появились бесшумно и неожиданно, как призраки вышли из дождя один за другим, мокрые до нитки, в мокрых плащ-палатках, со стекающими струями воды с наполовину высунутых наружу автоматных стволов. Всего десять человек. Так же спокойно и размеренно, выждав, пока Егорьев перебросится несколькими фразами с их капитаном, они вошли вслед за обоими офицерами в блиндаж. Разместились, сушили одежду, отдыхали до вечера.

Во второй половине дня дождь кончился. Небо очистилось, в воздухе чувствовалась свежесть и не было больше затрудняющей дыхание пыли. Часов в десять, когда над землею стали сгущаться сумерки, Егорьев, капитан, так и не сказавший за все время больше ни одного слова, кроме тех, которые он произнес днем, у блиндажа, и девять его разведчиков выбрались на позиции взвода. Егорьев провел их вправо, огибая блиндаж и оставляя слева занятую немцами высоту.

— Здесь, — сказал он и остановился.

Все залегли. Немцы изредка пускали осветительные ракеты из-за реки. Высота безмолвствовала. Капитан посмотрел на часы, искоса глянул на Егорьева, пробежал глазами по цепочке изготовившихся к броску разведчиков.

— Если что — прикроете, — коротко сказал он лейтенанту.

Тот утвердительно закивал головой — распоряжения на этот счет уже были даны несколько раз в течение дня заглядывавшему в блиндаж Кутейкину, и теперь взвод Егорьева находился в боевой готовности.

— Прощайте, лейтенант.

Потом тихо скомандовал: «За мной, ребята» — и вместе с разведчиками быстро растворился в темноте.

Егорьеву почему-то стало жалко этого молчаливого капитана. Что-то несчастное и обреченное было в выражении его лица. «Почему мне так показалось? — думал про себя он, стараясь разглядеть хоть что-нибудь в сумраке ночи. — А может, мне действительно так только показалось… Но капитан, видно, свое дело знает: ни слова лишнего, все четко, даже выход свой по часам сверял. — Егорьев улыбнулся: — Дисциплина! — И, думая о только что ушедшей разведгруппе, продолжал делать про себя замечания: — Конечно, дисциплина, а как же иначе. Но ребята у него что надо. Наверное, у себя в разведроте на лучшем счету».

И вдруг, испугавшись, как бы такими лестными мыслями не сглазить все дело, стал напряженно вслушиваться в темноту. Даже плюнул потихоньку три раза через левое плечо и постучал по деревянной рукояти лежащего в прикрепленных к поясному ремню ножнах тесаку. Но все было тихо. Лишь с едва слышным шипением медленно опускались в реку догорающие немецкие ракеты, да где-то в кустах совсем по-мирному заливалась какая-то ночная пичуга. Прождав еще минут десять и окончательно убедившись, что все спокойно и разведчики теперь уже наверняка миновали благополучно передний край противника, Егорьев отправился к себе в блиндаж, докладывать Полесьеву о выполнении задания.

В штабе семьдесят пятого стрелкового полка шел доклад командиров батальонов об обстановке на занимаемых их подразделениями рубежах. Штаб полка располагался в раскинувшем свои хаты по восточному склону балки небольшом хуторе, находящемся по соседству с тем, другим, в котором обосновался штаб второго батальона капитана Тищенко.

Подполковник Еланин, восседая на покрытом черным, кое-где потрескавшимся лаком огромном стуле с высокой резной спинкой и положив локоть на широкий подлокотник, подперев щеку ладонью, выслушивал четкий, без запинки, рапорт' командира третьего батальона старшего лейтенанта Вязова. Вязов докладывал долго и обстоятельно: начиная с изменений в диспозиции немцев перед его участком и кончая расходом боеприпасов в батальоне. Затем примерно то же самое, только касательно своего батальона, говорил и четвертый комбат — маленький черноглазый татарин капитан Талатов. Когда комбаты закончили, Еланин, обведя комнату взглядом исподлобья, поднялся со своего немилосердно заскрипевшего стула, жестом остановив последовавших было его примеру сидевших за столом офицеров, заговорил:

— Требования у меня к вам остаются уставные, но особое внимание прошу обратить на несение боевого охранения.

Прохаживаясь по комнате, подполковник продолжал:

— По последним данным, разведчиками в непосредственной близости от нашего переднего края замечена передислокация немецких частей. Вчера на участке соседней дивизии была обстреляна группа саперов противника. Предполагаю, что немцы имеют намерение разведать проходы в наших минных полях. Отсюда вывод: не исключена возможность общего наступления, и причем в ближайшее время. Поэтому от вас требуется особая бдительность. О любом замеченном в расположении противника передвижении докладывать немедленно. Вопросы есть?

Комбаты дружно ответили:

— Никак нет, товарищ подполковник.

— Тогда все свободны, — закончил Еланин.

И, когда офицеры уже направились к двери, произнес:

— Капитана Тищенко попрошу задержаться.

Тищенко остановился и, дождавшись, пока все выйдут, притворив дверь, подошел к столу.

— Ну что, Василий, — повернулся к нему подполковник.

На усталом и угрюмом лице Еланина изобразилась улыбка.

— Прошел Степанков, жив, дает информацию.

Степанков был тот самый капитан, которого вчера вечером провожал Егорьев.

— Да, жив, — тихо ответил Тищенко. — И слава богу, что так.

Между ним и подполковником давно были хорошие отношения. Еланин в знак особого расположения называл его на «ты». Давнее знакомство связывало этих людей. В самом начале войны Тищенко, тогда еще старший лейтенант, командовал ротой в полку Еланина. И знали бы они друг друга точно так, как ротный командир своего комполка, если б не столь трагичное стечение обстоятельств. Полк, изрядно поредевший, усталый и изможденный, третьи сутки длинной серой вереницей тащился, вдыхая пыль, по дорогам Белоруссии. Был он в числе тех разрозненных частей Красной Армии, которые, приняв на себя первые удары врага и будучи не в силах противостоять им, потеряв две трети личного состава, теперь шли, ехали на восток, наводнив шоссе и проселки, без приказов и конечных пунктов движения, растеряв штабы и утратив командование. Полк Еланина еще все-таки напоминал организованную воинскую часть, во всяком случае имел своего живого командира. Вместе с остальной лавиной войск полк уходил от наступавших на пятки немцев, и вот на третий день, после очередной бомбежки, обстановка прояснилась: полк оказался в окружении. Это известие застало всех врасплох. На дороге поднялась суета, а принять какие-либо меры уже не хватило времени — через полчаса из ближайшей рощи выскочили немецкие танки и принялись крушить гусеницами все живое и неживое на своем пути. И быть бы полку до последнего человека вдавленным в дорогу, да какой-то офицер-артиллерист, развернув с расчетом последнее уцелевшее орудие, подбил из него два танка, закупорив ими шоссе. Еще два закидали бутылками с горючей смесью бойцы, воодушевленные видом горящих первых двух. Немцы повернули назад.