Не плачь по мне, Аргентина

Хотя нет. Публику на суд не пустят. Побоятся.

Все, что ему нужно, – дать отвод адвокату, все одно от него пользы нет никакой, и защищаться самому. Все-таки жаль, что не будет зрителей. Уж он бы нашел что сказать этим людям, чьи дети учатся в нищих школах, где пахнет гнилью и плесенью, а в углах шебуршатся крысы. Нашел бы…

«О чем я? – Таманский встряхнул головой. – Суда не будет. В этой стране нет даже надежной тюрьмы. Меня просто расстреляют на рассвете. Хорошо бы перед этим увидеть солнце…»

Откуда-то он знал, что не будет никакого суда, что просто откроется дверь и солдатик, салага, которому выпала неудачная монетка, войдет в комнату. Уже основательно выпив для храбрости. Но от виски у солдатика будут только руки трястись… От виски и от страха.

«Хорошо бы увидеть солнце… Не хочется подыхать в темноте».

Почему-то это казалось Косте очень важным.

«Но во двор не выведут. Побоятся. Хотя… – Он снова осмотрел себя. – Чего тут бояться? Я уже ничего не могу… Только смотреть в глаза тем, кто все-таки решится меня убить. Только смотреть в глаза… Вот чего они так боятся. Этого страха. Который испытывают все палачи в мире. Их охватывает ужас при мысли о том, что эти глаза, этот взгляд они будут видеть каждую ночь! И всякий раз, закрывая веки, они будут вспоминать…»

Таманский напрягся, очень осторожно свесил ноги со скамьи, опираясь на ее край, встал, стараясь держать вес тела на здоровой ноге. После двух неудачных попыток ему это удалось. Держась за стены, он добрался до окошка, почему-то забранного решеткой.

«Зачем в школе решетки? Какая гнусность, давать детям знания за решеткой…»

Снаружи доносились обрывки разговора. Солдаты, стоящие на посту, переговаривались между собой.

Вдруг ему стало смешно.

«Их страх я чувствую даже через стены. Чего доброго, после моей смерти они снесут и эту убогую школу, чтобы выбросить из памяти все связанное со мной… Может быть, построят новую».

Внезапно сознание Кости поплыло. Он вдруг понял, что это совсем не он находится в деревенской школе в местечке Вальягранде. А кто-то другой. Кто? И где сам Таманский? Почему это страшное сновидение такое яркое, живое? Запахи, боль, страх свой, страх чужой… Все реальное, настоящее.

Кто же это? Кто стоит с простреленной ногой на холодном земляном полу и ждет, когда лейтенант Марио Терана войдет в двери и попросит сесть?

– Зачем? – ответит кто-то. – Ты можешь убить меня и так.

И посмотрит в глаза. Посмотрит в глаза так, что лейтенант развернется и выйдет. Но его товарищи втолкнут его назад.

– Целься точнее, – скажет этот кто-то, продолжая смотреть и смотреть ему в глаза.

Эти глаза… Они потом выколют их. В надежде забыть навсегда его взгляд.

– Целься точнее!

Марио Терана отвернется к двери, в ужасе понимая, что выход закрыт. Он почувствует себя в ловушке. Почувствует опасность, исходящую от этого раненого, грязного, истощенного человека. Страшную, огромную, почти смертельную опасность!

И только тогда найдет в себе силы развернуться и нажать на курок. Ударить очередью, от бедра.

– Моя смерть не будет означать, что победить невозможно. Революция не кончена. Она победит где-нибудь в другом месте! Передайте Фиделю…

Одна пуля все-таки попадет ему в сердце.

Много-много позже, в странное и смутное время, Таманский будет сидеть перед экраном телевизора и смотреть, как мальчики и девочки с задуренными головами, не имеющие внутри себя ни капли от этого человека, ни частички его духа, цельности, силы, будут напяливать майки с его изображениями. Ходить по улицам Москвы и орать нечто невразумительно-пафосное…

Таманский будет глотать импортные таблетки. И трогать толстую пластиковую папку с пожелтевшей бумагой, где будет храниться так и не изданная книга.

«Как же так вышло? – подумает Таманский. – Как? Кто эти дети?»

Это будет последняя мысль Константина Таманского.

Когда Костя в ужасе проснулся, около его кровати на жестком табурете сидел человек.

Было темно. Во рту будто кошки нагадили, голова разламывалась от дурного виски.

На какой-то момент Таманскому даже показалось, что в комнате пусто. Но нет. На табурете около него действительно сидел человек. На фоне светлого окна его силуэт был отлично виден.

– Кто вы?! – Костя вздрогнул.

Человек пошевелился. Поправил берет. Тускло сверкнула звездочка…

У Таманского похолодело внутри. Он сглотнул. Из ободранного горла вырвалось:

– Че…

Фигура на стуле кашлянула.

– Знаете… – Его голос Таманский представлял себе иначе. Казалось, у оратора, бойца, командира голос должен быть сорванным, громким, яростным. Но нет… Тихий, спокойный, но с особенной, твердой сталью внутри. – Все ведь было совсем не так…

– Эй, Тамански! Черт вас возьми, вставайте! Проклятый русский коммунист! – В дверь стучали с такой силой, что казалось, она слетит с петель. – Мы уже должны ехать, пока эти чертовы туземцы не заполонили все дороги!

Джобсу было нехорошо. У него болела голова и тряслись руки. Он уже успел, пока Таманский спал, хлопнуть похмельную рюмашку, но она по какой-то причине не действовала.

Когда Костя открыл дверь, американец всплеснул руками.

– Тамански! С вами нельзя пить! Вы совершенно не держите удар. Посмотрите на себя! Вам что, плохо?

– Нет, – прошептал Костя. – Просто я всю ночь работал…

57

Ехали молча. По контрасту со вчерашним днем, Джобс не возмущался особенностями аргентинских дорог, а терпеливо объезжал каждую встречную телегу или ослика. По обочинам сидели молчаливые люди. В основном мужчины. Изношенная одежда, высохшие, морщинистые лица.

– Кто это? – спросил Таманский.

– Индейцы, – хмуро отозвался Джобс.

– А чего расселись?

– Бездельники и голодранцы. – Билл отмахнулся. – Они так живут. Женщины вкалывают. На полях. А эти торчат вдоль дорог. Смотрят, где что плохо лежит.

– В городе я их не видел.

– Ну, еще бы. Их полиция гоняет. Вокруг маленьких городков их навалом. На селе уже нет. Там, чтобы выжить, надо работать. В маленьких городках проще.

Джобс снова замолчал, щурясь от яркого солнца.

А Таманский все пытался понять: что же это было ночью?

Что же это было?

Сон?

«Это не может быть реальностью. Значит, это сон. Правда, я никогда не слышал, чтобы люди во сне писали книги. Таблица элементов может присниться, понимаю. Музыка тоже… Но это все случаи, когда люди что-то видели, слышали, а уж потом, проснувшись, записывали… Но…»

Таманский покосился на свою сумку, где лежала исписанная тетрадь.

«Но чтобы во сне писали книги, я такого не припомню… Хотя есть вполне разумное объяснение – бред. Галлюцинации. Белочка. Хотя как я умудрился в состоянии белой горячки писать связные вполне вещи… Да и вообще, не столько выпили… Сумасшествие?»