Не сердись, человечек

— Да ты что, мне и то небезопасно трястись, а тебе и подавно.

— Не могу уже больше лежать колодиной, не могу. Сил никаких нет, — со слезами произносит Милка. — Леночка, очень прошу тебя, возьмите меня.

Смотрю на Матушку, что она скажет.

— Опасно, конечно, но здесь еще хуже, вообще свихнуться можно. А что, пожалуй, если лечь на заднее сиденье, ничего не будет, — говорит Матушка.

Помогаем Милке одеться и выходим из палаты. Гена идет впереди, как разведчик, чтобы не нарваться на кого-нибудь из врачей.

Пикап стоит в стороне, за кустами. Осторожно подбираемся к машине, усаживаемся — и вот уже мчимся по Софийскому шоссе.

Я никак не могу поверить, что в жизни все идет своим чередом. Что люди по-прежнему живут своими заботами и радостями и никто из них даже не догадывается о моих страданиях, о том, что жизнь моя искалечена. Умерла ли я, жива ли — это никого ровным счетом не беспокоит…

Как огромен и в то же время мал мир! Когда ты, маленький человечек, всматриваешься в него, видишь его четырехмиллиардным, а когда он смотрит на тебя, видишь взгляды двух-трех близких тебе душ, тех самых, которым не все равно — жив ли ты, нет ли, хорошо ли тебе, плохо ли. Так кто же для меня эти близкие души? Мать? Отец? Жора? Как же!.. Мне во сто крат ближе и роднее Кина, Матушка, Гена да и все здешние девчата, которые понимают меня и не шарахаются от меня как от прокаженной. Ближе мне и понятнее наш главный инженер Дамянов, который заботится обо мне, старается пробудить человеческие чувства у Жоры, Лолов, который, несмотря на наши закидоны, переживает за нас и старается помочь по мере возможности. И все же, если говорить положа руку на сердце, забота этих людей, их сострадание и сопереживание не могут сравниться и с одной тысячной долей того тепла, которые дают только по-настоящему близкие тебе люди, любимые тобой люди. Ведь у каждого человека есть дом, семья, родные, и, как бы он ни понимал тебя, как бы ни жалел и ни любил, он отдаст предпочтение своим близким, а не тебе. Да, только теперь я поняла, что значит быть одной, то есть уже очень хорошо понимаю Матушку — почему ей бывало так страшно. Да потому, что она была о д н а. В последнее время я тоже довольно часто просыпаюсь с такой мыслью — мыслью о своем одиночестве — и замечаю, что руки мои покоятся на моем животе. Меня не покидает чувство, что тот, кто живет во мне, — единственный, кто спасет меня от одиночества, единственный, кто будет любить меня и кого буду любить я. Он — мой, и уже сейчас я интуитивно чувствую, что должна защитить его, сберечь, поэтому, вероятно, мои руки постоянно оберегают его, живущего во мне.

Сейчас я уже понимаю, что ничто не может разлучить меня с моим ребенком. Я не могу сказать, когда именно пришла к такой мысли, но понимаю, чувствую, что мысль эта — единственно правильная. Возможно, я поняла это, когда была в детском отделении и видела детей, которым не суждено никогда уже увидеть родную мать, а возможно, когда увидела эстрадную певицу, пришедшую за своей дочерью. А может быть, с того самого момента, когда меня стали преследовать кошмары? Мне давно уже снится один и тот же сон. Будто еду я на пикапе, а прямо передо мной стоит мой ребенок и за ним — шестидесятиметровый открытый котлован. Я хочу затормозить, жму на педаль, только машина не останавливается, медленно наезжает на ребенка и толкает его к пропасти…

После приезда Жоры и моих родителей я поняла вдруг, что осталась совсем одна и что мой будущий ребенок — единственная ниточка, которая связывает меня с жизнью…

Огнян сидит рядом, смущенно молчит. Неужели он так любит меня, что готов жениться, несмотря ни на что? Чувствую, как волна теплоты и нежности охватывает меня, и все же понимаю, что я не смогу полюбить его так, как люблю Жору. Привыкнуть, привязаться — да, но не больше… Я, конечно же, хочу, чтобы рядом был родной и близкий мне человек. Хотя при чем тут я. Сейчас мне не о себе нужно думать, а о ребенке.

В последнее время я все чаще задумываюсь над тем, что будет с ним, когда он вырастет. Наверняка дети будут дразнить его подкидышем, будут бить его, не принимать в свои игры. Я припоминаю случай из своего детства. Когда к нашим соседям приезжал на лето их внук Теди, мои родители не разрешали мне играть с ним, потому что у него не было отца. Завидев мальчика еще издалека, я в панике убегала домой. Все остальные ребята в нашем квартале тоже обходили его стороной, а некоторые норовили поколотить. А он, бедняжка, защищался как мог.

Разве с моим ребенком будет иначе? Я не раз уже думала о том, как, например, в саду или в школе его станут спрашивать, кем работает отец, и как потом будут относиться к нему, когда узнают, что он незаконнорожденный. Сердце разрывается на части от муки и отчаяния, от бессилия. И тогда в душе зарождается злоба — необузданная, страшная, — и я готова убить собственными руками каждого, кто посмеет оскорбить моего ребенка.

Но если у него будет отец — это уже совсем другое дело. И все же я не могу принять предложение Огняна, я просто не готова к этому. Хотя, если рассуждать здраво, предложение его очень серьезно. Он потому и передумал поступать в вуз, поскольку понимает, что невозможно учиться и содержать семью, а ведь именно содержать меня и моего ребенка готов он. Да, а интересно, что это за квартира у него в Софии и есть ли у Огняна столичная прописка? Ну конечно же есть, если он работает в таксопарке. Надо бы узнать у него все подробнее, да неудобно как-то, скажет еще — шустрая какая. Хотя нет, Огнян так не скажет, он совсем не такой, чтобы осуждать, да и поймет мой интерес правильно, в этом я уверена. Точно, чем молчать, лучше поговорить о том, что интересует. Но разве тут поговоришь? Кина включила радио на всю катушку. Демис Русос поет «Гуд бай, май лав, гуд бай», и все тихонько подпевают, так что, увы, разговор не получится.

Наш пикап обгоняет какой-то «мерседес», белый, с открытым верхом и маленьким прицепом. В машине сидят две блондинки с длинными волосами, наверное, какие-нибудь скандинавки. На Солнечный Берег двигают. Дамы машут нам приветливо, ребята посылают в ответ воздушный поцелуй, а Митко кричит Кине:

— Кина, давай шуруй прямо на море!

Хохочем, шутим и не замечаем, что Милке плохо. Пока Матушка спроваживала ребят, Гена попыталась успокоить Милку, а я вытереть кровь на ее ногах. Милка молчит, только стонет тихонько и покусывает губы. Но вдруг начинает кричать и метаться, и мы понимаем, что она родит. Точнее, раньше всех это понимает Матушка, поэтому приказывает Кине мчаться как можно быстрее в ближайшую больницу. Кина включает фары, нажимает на клаксон и, обогнав «мерседес», мчится дальше. Скандинавки оживляются, машут, но на этот раз им никто не отвечает.

Видимо, у Милки боли начались в самом начале нашего путешествия, но она промолчала. А мы тоже хороши, не могли поинтересоваться, как она и что. Милка кричит от боли и изо всех сил сжимает мою руку. Нет уже никаких сил терпеть, но что поделаешь.

Матушка подкладывает под нее еще одно махровое полотенце, встает коленками на сиденье, приподнимает Милкины ноги, и через несколько минут в руках у нее появляется сморщенный, красный шестимесячный человечек, который медленно шевелит ручками и ножками. Милка уже не кричит, лишь стонет и плачет.

— Ну, будет, будет, — утешает ее Матушка. — Другого родишь. А этот все равно не жилец, после стольких уколов и лекарств.

Но кажется, что Милка не слышит ее слов и ничего не видит. Она уставилась куда-то в пространство и не реагирует на наши слова. Смотреть на все это без слез невозможно. Огнян, увидев, что мы с Киной рыдаем в два ручья, сел за руль, хотя прав с собой у него не было, и мы помчались еще быстрее. Сдавленные Милкины рыдания изредка нарушали зловещую тишину, воцарившуюся в салоне.

— Леночка, иди отсюда… А ты, Кина, помоги, — говорит нам Матушка.

Она права, как всегда. Ничего удивительного, если со мной произойдет что-нибудь подобное. Ведь нервы у меня ни к черту. Митко уступает мне целое сиденье, подкладывая под голову какую-то сумку.

— Ну что, родила Милка? — спрашивает шепотом.

Киваю в ответ: мол, да.

— Выживет? — интересуется он.

— Вряд ли. Шесть с половиной месяцев.

— А если семь, тогда мог бы, да? — спрашивает Васо робко.

— А ну-ка, потише вы там, — прикрикивает на нас грозно Матушка.

Мысль о Милке на дает покоя. Как она хотела родить ребеночка, как ждала его, сколько одежек разных навязала. И вот — итог. Наверное, малыш умер уже… А что будет с моим? Может быть, я тоже выкину, как она? Еще две-три недели назад такая развязка обрадовала бы меня, но сейчас от одной только мысли, что могу потерять ребенка, я прихожу в ужас. Материнский инстинкт, что ли, взял свое, не понимаю, но в последнее время ребенок завладел мною целиком и полностью. Я не только думаю о нем как о человечке, который должен родиться, но и разговариваю с ним. Он стал уже шевелиться, и я постоянно спрашиваю его, удобно ли ему. А иногда и пожурю даже, когда он особенно расходится. Чего не сидится ему на месте, не понимаю.