Не сказка о птице в неволе

Она кивает, скрываясь из вида. Приготовления выполнены, остается самая главная часть ритуала – клятвы и поедание хлеба перед открытым пламенем.

Я нервничаю, хотя сам до конца не знаю из-за чего: мы в любом случае вместе, а хлеб – всего лишь традиция, так принято.

Выжидаю лишнее время – даю Китнисс драгоценные минуты на раздумья: она должна быть уверена, что хочет быть моей женой. Беспокойно хожу туда-сюда вдоль стола, грею внезапно замерзшие руки возле печки: добавляю все новые мгновения, пока, наконец, не решаю, что дальше тянуть бессмысленно.

В гостиной горит только настольный светильник – приятный полумрак, Китнисс сидит на расстеленном одеяле прямо перед огнем, ее взгляд направлен на меня. Она ждала. У ее ног блокнот, на котором пляшут написанные строчки какого-то текста. Сажусь напротив, ставя между нами корзину с испеченным хлебом, а Китнисс кладет два толстых ивовых прута, принесенных с улицы.

Протягиваю вперед руки, выставляя ладони, она повторяет за мной: прикосновение простое, но бесконечно волнительное. Наши пальцы переплетаются, я заглядываю в серые глаза, выискивая сомнение или нерешительность. Кажется, Китнисс спокойна, даже улыбается мне.

Набираю в легкие побольше воздуха и произношу.

– Призываю огонь в свидетели. Я выбираю тебя своей женщиной. В болезни и в здравии, в горе и в счастье. Каждый день и каждый час, пока бьется мое сердце. Я признаю себя твоим мужем.

Я чувствую дрожь, пробежавшую по телу Китнисс. Она высвобождает одну руку, чтобы протянуть мне блокнот.

«Призываю огонь в свидетели. Я выбираю тебя своим мужчиной. В болезни и в здравии, в горе и в счастье. Каждый день и каждый час, пока бьется мое сердце. Я признаю себя твоей женой», – читаю одними губами, растягивая каждую букву.

Поднимаю на Китнисс глаза.

– Я люблю тебя, – это слова от души, обряд не требует произносить их, и я удивляюсь, когда Китнисс беззвучно смеется, показывая, что надо перевернуть страницу.

«Я люблю тебя, Пит».

Перечитываю несколько раз, чтобы запомнить. Чтобы окончательно поверить в это.

Отламываю хлеб, насаживая кусок на прут, и отдаю его Китнисс. Она делает то же самое для меня. Зажариваем порции на огне до мягкого хруста, а потом, поменявшись, съедаем все до последней крошки.

Китнисс первая протягивает мне ладошку, требуя поцелуй, который завершит церемонию и сделает нас мужем и женой. Повторяю за ней, выставляя вперед свою. Наши губы касаются раскрытых ладоней, после чего каждый сжимает руку в кулак.

«Пойманный поцелуй на счастье», – так говорил мой отец, когда рассказывал мне о таинстве брачного обряда.

Я пододвигаюсь к Китнисс, убирая в сторону корзину и прутья, и она раскрывает мне свои губы – первый поцелуй супругов. Тяну жену ближе к себе, отчего она оказывается почти сидящей у меня на коленях. Зарываюсь пальцами в ее распущенные волосы, не разрывая ласки губ, Китнисс ерошит мои пряди, обнимает за шею.

Как-то само собой выходит, что мы вытягиваемся в полный рост, ложась здесь же на одеяле, и обнявшись, наблюдаем за вечным танцем огня. Мне спокойно и тепло. Наверное, мое счастье именно такое – тихое и размеренное, когда время перестает существовать, когда даже поцелуи не важны: безмятежный зимний вечер у камина, проведенный в объятиях любимой.

***

Просыпаюсь от ощущения чужих пальцев на оголенной коже – лениво поднимаю веки, подглядывая, как рука Китнисс глядит мой живот, открывшийся из-под задравшейся рубахи.

Млею от удовольствия, позволяя ей расстегнуть все до единой пуговицы, и выдаю себя, когда урчу, стоит ее теплым губам коснуться моей груди. Китнисс не дергается и не сбегает, внимательно смотрит на меня, и, мне даже чудится, будто она боится, что я ее прогоню.

– Мне приятно, когда ты делаешь так.

Ее неуверенная улыбка кажется мне самой важной из всех. Ее губы касаются моей ключицы, шеи, добираются до приоткрытых губ. Плавлюсь от ее боязливой нежности, сдерживаю вспыхнувшую страсть, отвечая на поцелуй.

Очень медленно провожу рукой по ее шее, спине вдоль позвоночника, перехватываю инициативу и нависаю над Китнисс сверху. Подмечаю беспокойство, мелькнувшее в родных глазах.

– Все хорошо, Китнисс… – Целую ее подбородок, правую щеку. – Все хорошо…

Она ерзает подо мной, опуская руки по бокам. Оставляю влажные следы на ее плече, стягивая рукав платья ниже.

– Я хочу целовать каждый сантиметр твоего тела, хочу гладить тебя, хочу, чтобы тебе было приятно…

Она сдержанно кивает, хотя напряжение ее тела говорит лучше возможных слов: страх и зародыш желания борются между собой. Скольжу руками по ее плечам, спускаюсь к груди, пробираясь между ложбинками, и поглаживаю живот.

Китнисс прикрыла глаза, сжав в кулаках подол. Рисую пальцами круги на ее теле, шепчу нежные слова. Она дышит тревожно, но не пытается меня остановить. Она такая же тонкая, как тростинка, какой я помню ее с нашего первого раза… С той горько-сладкой ночи… Худенькая и гибкая, только живот стал чуть круглее: улыбаюсь, вспоминая количество выпечки, уплетенной Китнисс в последние недели.

Пробираюсь рукой к ее бедрам, поглаживаю их пальцами, осторожно приподнимая ткань платья. Неожиданно рука Китнисс ложится поверх моей и крепко сжимает, заставляя замереть. Она качает головой: сомнение в глазах сменилось настойчивым страхом, граничащим с паникой.

Укладываюсь рядом, целуя в щеку.

– Я никогда не буду тебя принуждать, Китнисс, – шепчу ей на ухо, проводя пальцем вдоль ее руки вверх к плечу. – Ты мне веришь?

Она сглатывает, старается унять разбежавшееся сердцебиение. Неуверенно кивает, но я принимаю и это. Не тороплю.

В моем собственном теле пожар, но пусть это пламя горит и дальше: зарываюсь лицом в ее распущенные волосы, и Китнисс несмело сплетает наши пальцы. Мы вместе и теперь женаты. Время лечит любые раны, затянется и ее…

***

Китнисс резко отстраняется, выбираясь из моих объятий, и, прижав руку ко рту, бросается прочь из гостиной.

Беспокойно потираю глаза, осматриваясь. В окно льется ласковый свет нового дня, огонь в камине догорел, но дом еще не растерял свое уютное тепло.

Странный, почти булькающий звук, доносящийся с кухни, вызывает у меня тревогу. Следую за Китнисс, обнаруживая ее, склонившейся над раковиной. Ее рвет. Я не чувствую смущения, скорее беспокойство: мы ели одно и то же, но мой желудок не капризничает.