Не спрашивайте меня ни о чем

— Не спрашивай, Иво, — улыбнулся он. — Какой большой ты уже вырос.

— Когда врачи тебя выпишут, мама с папой ждут не дождутся. И я тоже.

(Есть реки, спящие в туманах ранних утр, и зелень рощ, и берег Гауи, и нежность капель дождевых весною, стакан вина, пьянящего вдвойне. И музыка, и милые мне лица. В кафе прекрасный вечер, снег, чьи хлопья крупные ложатся за окном, когда шумливая толпа людская катит неспешно через мост…)

— Да, скоро надо будет собираться домой.

— А как ты себя чувствуешь?

— Лучше, братишка, лучше. — Он опять улыбнулся и погладил меня по голове.

(Белая операционная, белые люди, белый брат. Лишь цилиндр для газированной воды наполнен красным сиропом, уровень которого постепенно убывает.)

— Эдис, пошли домой, — прошептал я онемелыми губами.

— Пойдем, пойдем, — отозвался он.

— Но что же ты не встаешь?

— Разве ты не видишь? Я уже иду, иду рядом с тобой?

— Эд! — закричал я. — Ты живой или ты умер? Разве ты меня не видишь? Быть может, не слышишь? Быть может, не чувствуешь мою руку?

И он легонько хлопнул меня по плечу, и я погладил его руку.

— А другие…

— Какое нам дело до других? Я ведь с тобой.

— Эд, ты меня не покинешь?

— Никогда, братишка.

— Ты пойдешь со мной?

— Пойду с тобой.

— Я буду держать тебя за руку и не отпущу. И так мы пойдем.

— Хорошо. Только ты не смей на меня смотреть. Договорились?

— А почему так?

— Не спрашивай. Только дай слово.

— Даю, — прошептал я и схватил брата за теплую руку. — Обещаю.

Мы встали, взялись за руки и пошли.

Вышли из парка, пересекли улицу Стучки, Кирова. Постояли у кинорекламы «Риги» и «Спартака», прошли мимо книжного и свернули на улицу Ленина. На другой стороне стояла милиционерша со свистком. Нам не надо было переходить. Пусть свистит на здоровье. Зашли в «Соки» и взяли сухого вина по шестьдесят одной копейки за стакан. Оно было отвратительно холодное. Миновали улицу Дзирнаву, церковушку, улицу Лачилесиса. Машин не было, и мы перешли на красный свет. Заглянули в антикварный магазин, посмотреть, что там. Кое-какие акварели нам понравились, но не настолько, чтобы ломать голову, как их купить.

Вышли, стали поджидать троллейбуса, чтобы ехать домой. Какая-то жаба с двумя чемоданами едва не налетела на Фредов альбом. Я едва успел отдернуть руку с пластинками.

Я был страшно рад, когда опять встретился с Дианой. Солнце сползало в море красным овалом в лиловый пух.

Мы бродили по берегу.

Она была в черном плащике из какой-то синтетики и клетчатом берете.

От моря тянуло холодком, и мне было зябко в тонкой курточке.

— Чем кончилась инвентаризация в твоей галантерейной лавочке? — поинтересовался я.

— Нормально, — засмеялась она. — Ина, правда, боялась недостачи и два раза сбивалась со счета.

— Ина всегда переживает по пустякам.

Я обнял ее за плечи.

— Твой плащ холодный, как панцирь у старой черепахи.

— Бедный мой черепашонок, ты совсем окоченел!

— Пока держу тебя в объятиях, мое сердце пылает огнем и греет меня изнутри, — засмеялся я, и она так жалостно взглянула на меня, словно я был при последнем издыхании.

— Ну, ну, — усомнилась она, — хотела бы я посмотреть, насколько согреет тебя любовь, скинь ты хотя бы курточку.

— Это было бы неэстетично, — сказал я. — А Яко однажды сочинил стишок на эту тему.

Моя пестрая черепашка Выползла из своей рубашки. Она теперь не черепашка, Она ползучая замарашка.

И это четверостишие показалось нам таким потешным, что мы хохотали до упаду.

Когда свернули в дюны, Диана сказала:

— А стишок-то, может, вовсе и не смешной?

— Что в нем серьезного?

— Разве мы не носим панцири вроде черепах? А когда их сбрасываем… Дай сигарету.

Она закурила и сразу же бросила.

Нагнула мою голову и прижала к своей щеке.

Я поцеловал Диану, но она не ответила, только прошептала:

— Иво, мне страшно.

— Чего ты боишься? Я же рядом.

— Не знаю…

Гладил ее темные волосы, теперь мне знакомые, как свои собственные.

— Хорошо нам друг с другом, верно? — шепотом спросила она.

— Почему ты спрашиваешь? Разве сама не знаешь?

— Повтори еще раз.

— Нам с тобой хорошо.

— Ты меня любишь?

— Я люблю тебя. Я тебя люблю. Я тебя люблю.

— Вот так хорошо, — сказала она.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, нет…

— Тогда не из-за чего волноваться.

— Я знаю.

— Я тебя люблю, люблю.

— А все-таки я боюсь, Иво.

— Что может случиться, если я тебя люблю, люблю, люблю и ты меня любишь, любишь, любишь?

Она не отвечала, только целовала мое лицо, целовала так, будто мне предстояло идти на войну, и мы никогда больше не увидимся.

Впустую звонил почти целую неделю.

Нет ее, нет, ушла, скоро придет, только что была, нету, нету.

В конце концов помчался к галантерейному магазину незадолго до закрытия.

Наподдавал мертвые листья, прохаживался взад-вперед по дорожкам парка под синим-пресиним осенним небом и ярким-преярким осенним солнцем.

Без десяти шесть покупателей в магазин уже не пускали.

В четыре минуты седьмого дверь открылась, и вышла Диана с незнакомой мне девушкой, хотя многих продавщиц я хорошо знаю.

Я незаметно следовал за ними.

Они вошли в кафе, и минут двадцать я топтался в ожидании, пока наконец мог поплестись за ними, как полицейский агент.

Потом они распрощались.

Я выждал, покуда та, другая, отошла подальше, перебежал улицу, взял Диану сзади за плечи и прошептал счастливым голосом: