Не уходи
Шрифт:
Если дверца шкафчика скрипит, послюнявь петли, потом открывай, не бойся. И наслаждайся, киндер!
Отъедай варенье с одного бока, не до дна. И не накрывай крышку – пусть думают, что мыши.
Когда утром дедушка Берко посадит тебя на колени, не икай, а то все поймут, поставят в угол, а потом не возьмут на речку.
До сих пор встречаются такие тайные чуланы, заглянешь, а там другое время. Залезаешь обычной ложкой – глядь, а она уже серебряная. На крышке чернилами по тетрадному листку в клеточку: имя и год.
Варенье вишнёвое, вязкое, чуть горьковатое. Как раз для
Косточки вынимать садились в кружок перед тазом. Машинку медную, на пружине, бабушка Мойра никому не доверяла, и мама с домработницей Нелли орудовали шпильками.
Богато вишен, все ими усыпано.
С виду и не вишни даже, так черны, будто огромные смородины.
И смолы янтарной на каждом дереве, жвачка пацанам, чтобы меньше папиросы у клуба стреляли.
Солнца полный двор, трещат цикады, бормочет радио, то березка, то рябина. И так спокойно…
Цедят наливку в бутыль. Парчовая струя тяжела. Пьяные вишни – швырк во двор.
Берко, смотри, милый, чтобы гуси снова не склевали. А то в прошлый раз – на спину, лапы вверх, думали, померли. Ощипали, а они орать… Я потихоньку, Мойра!
Вишнёвые голоса дома.
И сейчас слышу: не трогай банку, испортишь варенье!
Все переменится тогда, все закончится, все уйдут, и останешься один.
Только сквозняк будет раскачивать занавески.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Только и слышно – хлеб вреден.
Тогда, о чем же нам Шмелёв? «С хлебушка-то здоровее будешь, кушай. И зубки болеть не будут. У меня гляди какие! С хлебца да с капустки».
Делали русские хлеб на крестьянской закваске из ржаной муки, соломы, овса, ячменя, пшеницы. А пекли такие караваи, что нынче и не сыщешь – хлеб лимонный, маковый, с шафраном, ситный весовой, с изюмом, пеклеванный.
Помню из пацанства своего, как же, – проснешься, а по всей избе запах кислятинки, это опара греется.
Вылезать из-под перины неохота.
Но видно через проём в ситце – мука ржаная, только что смолотая, ручейком через сито сыплется. Женские руки тесто замешивают. Любящие руки.
На стеклах пушкинский мороз.
А там уж печка начинает трещать да покряхтывать, но далеко еще до хлебца.
Вот прогорят дрова, головешки кочергой в сторону, и лишь тогда хлебы посадят. И будет тебе, сынок, пахучий ломоть с хрумкой корочкой, стакан молока топленого с пода.
А в школу мне не надо. Вот так, ясно вам? Воскресенье!
Наелся и на речку.
Где снег со льда смело, он прозрачно-зеленый, бутылочный, через него – все до дна.
Если лечь на пузцо, может, повезет, и увидишь в речке спину сонной рыбины.
КИНА НЕ БУДЕТ
Пап, только по голове не бей…
А сколько раз отец может тебе повторять, что слово «литература» пишется не через два «и», лити, как тебе кажется! А через «и» и «е», – лите!.. Ах, тебе, засранец, все равно?! На русскую грамматику, стало быть, тебе наплевать?! Видать, по хорошей трепке соскучился!.. Что значит, ты больше не будешь, бездарный ублюдок! Бери тетрадь
и напиши это слово триста раз: литература, литература, литература!И никакого кина в половине пятого!
ЕВГЕШКА
Говорили, что чуть старше года я переставал капризничать, когда слышал музыку по радио.
В два – стоял под дверью соседки на Большой Калужской, учительницы музыки Евгении Петровны.
А с нею у родителей было напряженно. Они боялись, что она прищемит мне башку или пнет дверью, и гнали домой.
Однако в три Евгешка пустила меня в свой эдем, где стоял черный бегемот с белыми зубами, «Красный Октябрь»: ну, играй, Моцарт, мать твою!
Я тут же стал тыкать одним пальцем то, что любил.
Евгешка закурила «Казбек» и удивилась: она это тоже любила из-за убитого на войне мужа.
И мы запели, прокуренным альтом и дискантом: «Вот солдаты идут/По степи опаленной, /Тихо песню поют/Про березки да клены, /Про задумчивый сад/И плакучую иву, /Про родные леса, /Про родные леса /Да широкую ниву».
И тут она вдруг: заходи и играй, когда хочешь… А мама разрешит?.. Я сказала, придурок, я не буду запирать.
Через два года у Кирилла Молчанова, автора музыки, родился сын Владимир Кириллыч. Мы с ним, так случилось, дружили.
Теперь я думаю о том, что солдаты все еще идут, сквозь нас с Володей, по степи опалённой, и мимо, куда-то в облака, где находится Евгешка.
И наши с ним отцы вокруг нее летают, а мы все еще живы, делаем, что умеем, и пытаемся вести себя так, чтобы им за нас не было стыдно.
САШКА
У деда моего Якова Васильевича был друг ракетчик. Вот они перемигиваются, да в конец участка, к пруду. С тайной поллитровкой, хлебушком, сальцем, а лук-то и укроп уж росли под руками. Граненая сотка на сучке.
У меня застряла модель планера, и я замер в крыжовнике, как кролик, чтоб не застукали.
Старики выпивают, бубнят: Петя, ты себе до краев, а мне половинку, язва… Ну, дык, ох, так, что ль?.. Угу. Ну, будем… Дзынь-дзынь… Об Усатом ни звука… Да сдох ведь уже!.. А вот Никита был волюнтарист, кукурузник, мать его… Хрум-хрум… Ножик подай, я со шкуркой не люблю… Отчего хлебушко на воздухе такой вкусный! Как из печи, помнишь, у нас на Дону? Ух!.. Кукурузник, зато Никита тебе генерала дал. А этот хрен с бровями – тока своим! Сукины дети!.. «Правду» читаешь? И откуда повылезали? «Малая Земля», сук кленовый!.. Тише, Петь, дети услышат.
На лето дед уступал Петруниным полдома, брал, сколь им ни жалко, на мелкий ремонтишко, – они друзья еще с гражданки.
Петрунины вдруг усыновили семилетку. Слухи ходили разные, но по правде жена дядь Петина слышала голоса, дважды ее вынимали из петли. Поэтому решил пацана взять.
Либо жену в дурку: надо же спасать родного человека? Яков ворчал: смотри, Петя, своих ростишь, творят хрен чё, а тут чужая кровь.
Но жена повеселела. Принялась детдомовца обшивать, свитер на спицах, все для Сашки. Велик? Пожалте. Наняли еврейку, на пианино учить, долбил этюды, заскучал, повели на баян.