Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак

– Да что такое опять случилось? Что такое? Разве он опять что-нибудь такое?.. Ведь ты была им так довольна. Рассказывала, что он переменился.

– Ах, он все то же… Даже хуже теперь. Он гадина, самая мерзкая гадина. Я на лягушек смотреть не люблю… Лягушки мне противны. А он для меня хуже лягушки. Брр… Каждое слово его приводит меня в дрожь. Кроме того, теперь уж нет никакого сомнения, что он злейший ростовщик, самый грязный закладчик.

И Катерина Петровна принялась рассказывать свое житье-бытье за последние дни.

– И зачем вы только меня за него замуж выдали! Неужели вы не видали, какой это мерзкий человек! Ведь уж, – кажется, он даже перед самым венцом сказался и выяснился.

Отец развел руками.

– Ну, да уж теперь говорить нечего. И близок локоть, да не укусишь, – говорил он. – А теперь надо покориться своей участи. Покорись, да как-нибудь ладком… Сама покорись, а его старайся как-нибудь в руки взять.

– Как его возьмешь в руки! Не таковский это человек.

– Будь поумней, так и не таковского возьмешь. А брать тебя мне к себе как же?.. Это уж совсем невозможно. Столько денег на тебя истратили да брать!

Катя продолжала плакать.

– Был жених у меня хороший, с теплым сердцем, так нет, вы не отдали меня за него… А отдали за дрянь, за ростовщика.

– Это ты про Мохнатова-то, что ли? – спросил отец с насмешливой улыбкой. – Так где же это видано, чтобы за простого конторщика из мещан девушку с приданым выдавать!

– Конторщик… Что такое конторщик? Вы сами ведь когда-то были приказчиком.

– Верно, но и был холостым, пока в люди не вышел. В люди вышел – женился. А ведь Мохнатову сорок рублей в месяц цена.

– Вздор. Нисколько он не хуже Порфирия Васильича. Что такое Порфирий-то Васильич? И ему только семьдесят пять рублей в месяц цена.

– А семьдесят пять рублей в месяц – так почти аккурат вдвое. Да, наконец, когда он к тебе сватался и мы наводили об нем справки на службе, то там сказали, что он сто двадцать пять рублей в месяц получает. Конечно, там наврали, по его просьбе наврали. И все-таки Порфирия с Мохнатовым ровнять нельзя. Твой муж Порфирий – чиновник, на государственной службе состоит, стало быть, благородный.

– Подите вы! Благородства у него вот на столько нет. Катерина Петровна показала кончик мизинца.

– Ты все про внутреннее благородство… А я про наружное благородство, про чин, про звание… Мохнатов… У Мохнатова ничего впереди, а этот может в гору пойти.

– Выгонят его со службы за ростовщичество, выгонят, прежде чем он в гору по службе пойдет. Он даже сам мечтает уйти со службы, чтобы настоящую гласную кассу ссуд открыть.

– И все-таки останется благородный, и ты будешь благородная. А Мохнатов… Что такое Мохнатов? Тьфу… Отставной козы барабанщик.

– Да душа-то у него теплая. А уж как бы он любил меня! Ведь влюблен в меня.

– В деньги твои влюблен был.

– Нет, нет, не говорите этого. Зачем порочить людей? Он и не упоминал никогда о деньгах. А дали бы вы нам хоть половину против того, что вы дали теперь, и были бы мы счастливы, открыл бы он свою торговлю.

– Какую? Какую он мог открыть торговлю, ежели он никакой торговли не знает! Он конторщик, а не приказчик. Щелк-щелк на счетах, да и записал в книгу – вот и вся его торговля, – старался пояснить дочери отец и прибавил: – Ну, полно… Уймись… Покорись своей участи, скрепи сердце и ухитрись мужа в руки взять, чтобы он плясал по твоей дудке…

– Да поймите, папенька, что я даже ухитряться не хочу, потому что он мне противен! – воскликнула Катерина Петровна. – Весь противен! С головы до ног противен!.. Вся душонка у него противная, поганая!

Катерина Петровна навзрыд плакала, плакала и ее мать.

– Беда с нынешними девчонками. Прежде этого не было… Прежде всему покорялись, – проговорил Петр Михайлович, махнул рукой и отправился в лавку.

XVI

Домой Катерина Петровна вернулась от своих часу в двенадцатом ночи. Вернулась она полубольная от слез, с разбитыми нервами. Слезы ее у родителей, однако, не помогли делу. Отец и мать окончательно отказались принять ее к ним. Прощаясь с ней, отец перекрестил ее три раза и сказал:

– Смирись… Стерпится – слюбится. А я с ним завтра поговорю.

Когда Катерина Петровна приехала домой, то Порфирий Васильевич был в гостиной и при свете лампы перетирал тряпкой какие-то вновь явившиеся у них в квартире бронзовые канделябры, помещенные на подзеркальном столике. Не здороваясь с мужем, Катерина Петровна прошла через гостиную прямо к себе в спальную.

– Что так поздно? – крикнул он вслед.

Она не ответила. Дверь из спальной в гостиную была отворена.

– Принесла чего-нибудь съестного от папеньки с маменькой? – спросил он.

– Ничего не принесла, – послышался ответ.

– Что же ты зевала? Должна была бы попросить что-нибудь, коли уж давать начали. Не заботишься ты о доме.

– Не стоите вы этого.

– Да я не для себя одного прошу. Ведь мне и твой рот кормить приходится.

– Ах вы, мерзавец! – воскликнула она. – Вы обогатились моими деньгами и вещами, и еще смеете попрекать меня кормлением!

– Зачем так? Зачем? Я не попрекаю, я хочу выяснить перед тобой хозяйственные соображения, – сказал он спокойно. – Муж трудится, заботится о приращении дома, покоя себе не знает, а жена не хочет даже языком шевельнуть на пользу хозяйства. Посмотри, кстати, какие я канделябры бронзовые приобрел. Это уж не в залог взял, можешь быть спокойна, а купил. У вдовы одного нашего бывшего сослуживца купил и очень дешево дал. От нужды и продала. Но дура, совсем дура. Настоящей цены вещам не знает. Продала за восемнадцать рублей, когда тут в лом ежели бронзу продать, то и тогда дадут тридцать. И какая художественная работа! Эти канделябры я смело перепродам за семьдесят пять рублей. Долго торговались. Ей очень хотелось взять за вещи двадцать пять. А я – пятнадцать. Она двадцать – я восемнадцать. Ну, на восемнадцати и сошлись. Очень уж ей деньги нужны были, до зарезу нужны. И отчего, глупая, к ростовщику не снесла? Всякий бы жид, наверное, ей дал бы двадцать пять рублей. Просто, я думаю, растерялась после смерти мужа. Что было деньжонок, на похороны истратила, а пить-есть надо.

Катерина Петровна молча разделась и тотчас же легла в постель. Муж долго еще возился в гостиной и в кабинете, но, когда пришел в спальную, жена не спала. Она при свете свечки, поставленной на ночном столике, читала книгу.

– Послушайте, Порфирий Васильич, – начала она. – Лягте сегодня спать в кабинете, оставьте меня одну в спальной.

– Это еще зачем? – удивился он. – Спальная общая, и я имею на нее такое же право, как и вы.

– Но я у вас как милости прошу. Не могу я с вами вместе, не могу… Или вы оставайтесь здесь спать, а я к вам в кабинет на диван уйду.

Порфирий Васильевич недоумевал. Он пожал плечами и вздохнул.

– Вот это новость для меня, – проговорил он.

– Прошу вас, потешьте меня, – упрашивала Катерина Петровна. – Мне сегодня нездоровится.

– Нет-с, не потешу. Зачем же я буду тешить непокорную жену! От вас только и слышишь одни неприятности.

Он начал раздеваться. Катерина Петровна вскочила с постели, завернулась в одеяло, схватила подушку и опрометью бросилась в кабинет.

– Стой! Стой! Куда ты? – закричал Порфирий Васильевич, бросившись за ней в кабинете в одном сапоге, но она уже захлопнула дверь и заперла ее на ключ.