Не в счет

— Она головы варит, — Гарин выдает трагично, уточняет, скашивая глаза на камеру, с непробиваемо-невозмутимой физиономией. — Человеческие.

— Там не так всё было, — я глаза закатываю не менее показательно.

Куда можно добавить, что жених у меня злопамятный?

И вообще, сочинитель небылиц.

— Ну-ну, бывшая Стёпы до сих пор под впечатлением.

— Своей вины не признаю, — я протестую надувшимся хомяком, складываю руки на груди. — Она сама…

— Вот судье мы так и рассказывали.

— Гарин!

Хохочем мы вместе.

И в семейные легенды тот вечер точно войдет. И усмехающийся Егор, ловя изумленный взгляд Рады и подмигивая, ей точно расскажет эту историю на банкете. И смеяться, забывая о том, что после того вечера поссорились-разбежались, мы станем.

— Она настоящая, — Гарин, переставая веселиться, бухает внезапно и слишком… откровенно.

Режет, взрывает, бьет.

Честностью.

Тем, что раздеть за эти месяцы смог не только тело. Он обнажил, что куда более страшно и непостижимо, душу.

— Алина… — он медлит, но говорит, и слушать надо не произнесенные вслух слова, а то, что узнать и разгадать меня смогли, — она… ёжик. Искренний ёжик, у которого всегда торчат иглы, но если их убрать, то открываются новые грани. Она горой за тех, кого считает своими. Она добрая, пусть и орёт вечно об обратном, а ругаться умеет так, что собственный словарный запас кажется… скудным. Она умная. Она авантюрная. Она… необыкновенная.

* * *

Если бы не видео, если бы не министерство, если бы не виски, то выходку Измайлова удалось бы замять. Ограничились бы строгим выговором, рассказом про то, где и что можно говорить, и указательным пальцем Макарыча.

Последним погрозили бы перед носом.

А так…

— А что нам ты прикажешь делать? — Макар Андреевич, пойманный на лестнице ГУКа, олицетворял собой непривычную грозовую тучу. — Калинина, он в академию явился пьяным!

— Он не…

— Алина, — возразить, прибивая к полу мрачным взглядом, мне не дали, — его видели в стенах вуза с бутылкой виски. Он перебил выступление ректора, сорвал его, а оно, между прочим, снималось. И выложить особо деятельные и молодые его сразу успели. Сказать сколько просмотров? Ещё министерство.

О да, министерство, от которого кто-то, благосклонно кивая в такт словам Арсения Петровича, был и выкрутасы Измайлова видел.

И хуже всего это было.

Или нет.

Пожалуй, самой тяжеловесной причиной для карательных мероприятий было именно видео, которое просмотров набрало почти миллион. И в беседу популярные кадры Катька переслала, завалила вместе с остальными вопросами, на которые Глеб Александрович, увиливая от конкретики, ответил привычным сарказмом.

Шуточками.

И про угрозу академа или отчисления он ничего не сказал.

И я тоже.

Я промолчала, не рассказав даже Польке, про отца и модельное агентство. Это была не моя тайна, не моя история, которой, если бы хотел, Глеб давно бы поделился. Только он не хотел, а я не имела привычки трезвонить чужое.

Пусть потом, когда всё же узнала, Ивницкая и не могла мне этого долго простить.

— Нам уже позвонили, — Макарыч продолжал сердито, оглянулся, но никто, кроме нас, в половину четвертого в главном корпусе уже не ошивался, — и очень по-доброму спросили, почему наши студенты позволяют себе подобные… представления. Похвалили, что хотя бы матом не ругаются. Интеллигенты.

Последнее прозвучало, как самая отборная ругань.

Не комплиментом.

И будь на месте Макарыча декан или сам ректор, то приставать с расспросами и разговорами я бы дальше не стала, я бы вообще с ними только поздоровалась. Но вот Макар Андреевич… он был своим.

Это он возился с нами.

Часто ругался, редко расщедривался на похвалу, а ещё умудрялся отчитать, запугать отчислением и мотивировать на исправление всех долгов одним предложением. И потому соваться к нему, хватая за рукав пиджака и не замечая раздраженности, было можно.

— Так что… — вопрос, похожий на ведро ледяной водой, я спросила, вылила и на себя, и на него, — Измайлова отчисляют?

Они ведь могут.

За нарушение дисциплины, которая строгой у нас всегда была, и за ту же обсценную лексику объяснительные влегкую не раз писались. Или ещё по какой причине, которую красиво и умно найти и написать не так и сложно.

Вполне можно.

— Ну что ты… — Макарыч протянул язвительно, — мы погладили его по голове и напутствовали продолжать в том же духе.

— Макар Андреевич!

— Что Макар Андреевич? — он проворчал хмуро, посмотрел как-то так, что вся усталость, морщины и седые виски в глаза враз бросились. — До лета погуляет, пока всё не успокоится. А там оставшиеся циклы с иностранцами пройдет. Потом же… У вас на шестом курсе экспериментальная субординатура будет по профилям. Вот и пойдет, к Валерию Васильевичу.

— Куда?

— Вы заявления писали, кто по терапии или хирургии более плотно заниматься хочет?

— Ну… — я, припоминая что-то подобное, отозвалась неопределенно.

И терапии, и хирургии, а также гинекологии, которая шла третьим направлением, мне хватало и в тех объёмах, в которых давали. Приобщаться ещё ближе и плотно желания не возникало. Тем более у всех, написавших заявление, смотрели средний балл, то есть набирали на дополнительные занятия, как мы логично заключили с Ивницкой, только умных.

Мы же к таким никогда не относились.

Вся наша группа, за исключением Златы, подавшей заявление на гинекологию, тоже не причислялась, поэтому то объявление замдекана мы вполне дружно пропустили мимо ушей и забыли.

— Ну и вот, — Макарыч, наблюдая мою работу мысли, усмехнулся понимающе. — С сентября из зачисленных сформируем три новые группы по профилям. Валерий Васильевич будет курировать хирургов. Он согласился взять к себе Измайлова под личную ответственность. Из уважения к Александру Львовичу, так сказать.

Однако… это было неожиданно.

Так странно, что то, что от нас уходит и Злата, дошло только через несколько дней.

Тогда же…

— Макар Андреевич, а где сейчас Глеб? — я, переваривая удивительные новости, спросила потерянно и запоздало.