Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

Выбравшись по шаткой лесенке из погреба, чеченец медленно распрямил затекшие ноги, вытянулся во весь рост и оказался выше отставного майора. Нимало не смутясь этим, Самохин скептически оглядел пленника и ткнул его кулаком в грудь.

– Прямее держись, джигит… Ты по-русски-то как – понимаешь?

– Понимаешь… хорошо понимаешь… – покорно согласился тот.

– А если хорошо понимаешь, то слушай меня. Я тебя отпускаю на все четыре стороны. Понял? С условием, что ты исчезнешь из нашего города навсегда. Дуй к себе на родину, ешь шашлык, пей чачу и мандарином закусывай. А сюда не суйся. Понял?

– Понял, – мотнул заморочено головой чеченец. – Мандарин у нас не растет…

– Вот ты и займись там селекцией. Все лучше, чем бандитствовать. Понял?

– Понял. Спасибо, – кивнул пришедший в себя пленник.

– Вон ту женщину благодари, – указал Самохин в окно на Ирину Сергеевну, – это она тебя отпускает. Хотя твои земляки… эти, как их… вайнахи, сына ее в плену держат. Но мы, русские, не такие. Понял?

– Понял, – с готовностью тряхнул головой чеченец. Он уже сообразил, что к чему, и беспокойно, оценивающе посматривал то на окно, то на дверь, то на Самохина.

– Да ни хрена ты не понял, – пренебрежительно заключил Самохин и скомандовал коротко: – Пошел вон.

Чеченец бросился к двери.

– Да не туда, чурбан! – рыкнул майор. – Вон туда, в окно!

Чеченец подошел к окошку, сторонясь торчащих из рамы осколков, изогнулся, пролез. Самохин, чертыхаясь сквозь зубы, просунулся следом. Оказавшись на пустынной, разомлевшей под утренним солнцем улочке со сверкающими перламутрово помойными лужами в канавах, пленник притормозил, опять невольно зажмурился и лишь потом, оглядевшись, увидел Ирину Сергеевну. Та отшатнулась испуганно от диковатого вида перепачканного паутиной и погребной глиной мужика, прижалась к трухлявой дранке домика.

Чеченец улыбнулся, сказал совсем по-человечески, обыденно:

– Здрась-сьте…

Потом оглянулся опасливо на возникшего рядом, раскрасневшегося от непривычной акробатики Самохина, затоптался на месте.

– Иди, иди отсюда, – отдуваясь, сердито указал неопределенно в конец улочки майор. – Чеши к своей чеченской матери, пока тебя, бестолочь, назад в погреб не сунули!

Пленник кивнул и быстро зашагал по обочине. Через несколько шагов оглянулся, крикнул:

– До свидания. Да прибудет с вами Аллах!

– Шолом! – усмехнулся Самохин и все-таки помахал ему рукой. – Больше не попадайся. – И, взяв Ирину Сергеевну под руку, предложил: – Пойдемте.

Рядом с Самохиным она чувствовала себя увереннее, защищеннее.

А Самохин шел, сосредоточенно глядя под ноги, и думал о том, что поступили они, отпустив чеченца, в общем-то, правильно. С давних пор, оказываясь в затруднительных ситуациях, когда приходилось делать выбор с непредсказуемыми последствиями, майор ориентировался на внутренние ощущения. Комфортное – если поступок его был верен, и, наоборот, появлявшееся вдруг зудящее беспокойство в том случае, если выбор оказывался неправильным.

Отпустив чеченца, Самохин успокоился, более того, чувство безысходности прошло, появилась надежда – нелогичная, ни на чем вроде бы не основанная, вроде той, что поддерживает сейчас Ирину Сергеевну, поверившую в высшую справедливость. Так, помнится, было в раннем детстве, когда ребенком, совершив добрый поступок, ждешь ответной благодарности неведомо от кого… И, если память не изменяет, она, как правило, следовала незамедлительно…

Глава 18

Славик окончательно настроился на побег и только ждал, когда, обозначив начало нового дня, приоткроется стальной люк его подземелья и волосатая рука с вытатуированной надписью «Гога» швырнет в темноту половинку черствой буханки хлеба. Славик поймает эту руку, рванет на себя, сломает в локтевом и лучезапястном суставах, а потом втащит очумевшего от боли охранника в погреб и завладеет его оружием…

Что будет дальше – представлялось смутно. Как говорится, война план покажет. И если ему удастся отнять у Гоги автомат или пистолет, шансы на успешный побег резко возрастут.

Однако в намеченный для побега день крышка люка в обычный час не открылась, а когда все сроки кормежки прошли, в окрестностях его темницы затрещали автоматные очереди и стены бункера несколько раз вздрогнули ощутимо от близких разрывов. По тому, как ахнуло над головой, полились сверху сквозь щели в бетонных плитах сухие струйки песка, Славик безошибочно распознал снаряды армейских 122-миллиметровых гаубиц и понял, что, если федералы используют самоходные артиллерийские установки, которые сейчас шарашат навесом откуда-то с равнины, километров с десяти, то на обычную зачистку эта операция не похожа. Вероятнее всего, его тюрьма находится в месте расположения большой банды, и теперь войска либо замкнули кольцо и мочат сепаратистов, не жалея снарядов, наглухо, либо выдавливают выше в горы, где по боевикам начнут работать вертолеты и стремительные штурмовики-«сушки».

Славик и сам пару раз в составе батальона участвовал в таких операциях и знал, как стремительно удирают «духи» при первых разрывах снарядов, теряя напускное высокомерие и кавказскую спесь. Славик выпрямился во весь рост и, скользя на липкой грязи, покрывавшей пол бункера, – в туалет его не выводили, а бетон, понятное дело, жидкость не впитывает, – подошел к люку. Подпрыгнул раз, другой, дотянулся до дверцы, ударил в нее кулаком. Но она не поддалась, была незыблема, как влитая.

Шарахнуло где-то совсем рядом, посыпались, застучали в потолок погреба кирпичи или камни – черт знает из чего там, наверху, чечики саклю построили.

«Засыплет люк – и ни свои, ни чужие не найдут!» – подумал опасливо Славик. Но крышка лаза скрежетнула вдруг, откинулась, и в глаза ударил ослепительный, потусторонний будто бы, свет.

– Эй, русский! Выходи! – донеслось из поднебесья. Славик отступил от яростного света в привычную для глаз темноту и, растирая кулаком влажные от слез веки, крикнул в ответ:

– Я тебе, дух, не летучая мышь! Лестницу давай – тогда вылезу!

Наверху залопотали по-чеченски, а потом в светлом квадрате лаза возникла темная, плохо различимая, как на негативе, фигура.

– Я сэйчас гранату кыну. Вылетишь, билать, как птычка» – пообещал знакомый голос. А потом появилась крупная волосатая лапа с вытатуированным у основания большого пальца именем «Гога», – дэржи, вылаз!

Славик взялся за руку, подтянулся, отметив про себя, что ослабел-таки, и, ухватившись за край лаза, повис беспомощно, болтая не находящими опоры ногами. Чеченец рванул его за куртку на спине так, что швы затрещали. Рядом оказался второй, подхватил пленного, помог выбраться, а потом больно ткнул стволом автомата под ребра, просипел сдавленно: – Бигом, билать!