Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

Самохин опустил руки и озабоченно посмотрел под ноги – не тлеет ли от окурка ворсистый ковер.

Федька осторожно взял из пепельницы сигару, сунул в рот, втягивая щеки, раскурил, косясь на полковника, а потом, сменив тон, поинтересовался неприязненно-властно.

– Чем обязан? Надеюсь вы, полковник, не забыли о такой мелочи, как ордер на обыск?

Смолинский вложил пистолет в деревянную кобуру на поясе, заверил Федю, махнув издалека сложенной небрежно бумажкой:

– Есть ордерок, есть. – Потом, обернувшись к Самохину, поинтересовался строго: – А вы, гражданин, кто будете? Документы…

– Ладно, Коля. Не будем комедию ломать. Мы с Федей старые друганы, и он все равно догадается, что вы здесь по моей наводке. А потому я честно вам, товарищ полковник, при нем подскажу, что вон в той чайной коробочке, на которой вы легко обнаружите отпечатки пальчиков Феди Чкаловского, не чай, а наркотик. Опий-сырец. А в правом верхнем ящике вот этого роскошного стола револьвер хранится, тульского ружейного завода, семизарядный. Тоже с отпечатками Фединых пальцев. И мне отчего-то кажется, – задумчиво закатил глаза к потолку отставной майор, будто оттуда, из таинственной кладовой мирового разума черпая свои догадки, – мне отчего-то кажется, товарищ полковник… Уж поверьте интуиции старого опера, что именно из этого револьвера несколько часов назад был застрелен воровской авторитет по фамилии Щукин. Так что приглашайте понятых, изымайте вещдоки. Уверен, общественность города высоко оценит успех милиции. Так быстро раскрыть заказное убийство не часто случается.

Самохин с удовлетворением сознавал, что подцепил Федьку крепко. С таких крючков, да еще при личных счетах, которые есть у начальника РУБОПа Смолинского к старому уголовнику, не срываются. Не зря, значит, вспомнил он, Самохин, о пакетике опия-сырца, извлеченном из арбуза и ждавшем своего часа в пыльном пространстве под ванной, не зря «зарядил» этим пакетиком коробочку чая, презентованную только что Федьке. Не зря, склонившись на мгновение над трупом расстрелянного Щукина, успел-таки поменять револьверы. И теперь тот, из которого бабахнул дважды в умирающего от СПИДа пахана Новокрещенов, лежал в ящике Федькиного стола, и на рукоятке его любой дактилоскопист сразу же различит четкие отпечатки Фединых пальчиков…

– Понятых сюда, быстро! – скомандовал Смолинский одному из бойцов, а второму указал на Федьку. – Этого – в наручники. И мордой на пол!

– Да ты охренел, мент! – яростно прохрипел Чкаловский, поднимаясь с кресла. – Да ты знаешь, с кем связался…

Он стремительно сунул правую руку во внутренний карман пиджака, и в этот миг хлестнула короткая, в два патрона, автоматная очередь. Федькина голова будто лопнула, брызнула кровью на стены и стеллажи, на коллекционные коробочки с чаем, и в наступившей затем оглушающей тишине явственно послышался голос стрелявшего собровца.

– Во, блин… Хотел припугнуть только…

Боец опустил дымящийся ствол, стянул с лица маску, открыв распаренную от жары и пота, растерянную физиономию, и Самохин узнал в нем контуженного старшину, с которым познакомился во время визита в РУБОП.

– Скворцов! – рявкнул полковник.

– Дык… Автомат же короткоствольный… Я и не рассчитал. Хотел поверх головы шмальнуть. Да низковато взял. И прям в тыковку, – топчась растерянно, бормотал боец.

Смолинский махнул безнадежно рукой, подошел к Федьке.

Тот оплывал в кресле, подрагивался мелко в агонии, запрокинув разнесенную пулей голову, а правая рука его так и застряла где-то в глубине внутреннего кармана пиджака.

Полковник взялся за эту руку, вытянул бесцеремонно на свет. В сведенных смертельной судорогой пальцах убитого оказалась зажата темно-вишневая книжица. Смолинский выдернул ее из руки мертвеца, раскрыл корочки, прочел, сообщил Самохину:

– Удостоверение помощника депутата Государственной думы господина Щукина. Вот оно, значит, как… Так что ты, Андреич, про револьвер-то говорил?

– В правом ящике стола.

Полковник пошарил в кармане просторных камуфляжных штанов, извлек мятый платок, выдвинул с его помощью ящик, достал револьвер, поднес к глазам, рассмотрел.

– Так из него, говоришь, Щукина грохнули?

– Угу, – буркнул Самохин. А потом, помолчав, спросил: – А почему не интересуешься, откуда я про то знаю?

– Знаешь и знаешь… Мало ли откуда? Земля слухами полнится, – пожал плечами Смолинский. Потом, вложив рукоятку револьвера в безвольно-пластичную, восковую уже Федькину руку, добавил. – Да это пока и неизвестно никому. Этот факт еще только предстоит выяснить. А сейчас… – Он обвел взглядом Самохина и нескольких застывших поодаль собровцев. – Расклад такой получается. Этот гражданин… – Он брезгливо отер платком руку, которой касался трупа, и лишь потом указал на убитого. – Этот гражданин задерживался нами на основании оперативной информации по подозрению в хранении оружия и наркотиков. При появлении сотрудников милиции попытался оказать вооруженное сопротивление. И был застрелен.

– Точно! – восторженно подтвердил невзначай пальнувший по Федьке собровец. – Он, гад, хотел дорого продать свою жизнь!

– А ты, Скворцов, пошел вон отсюда! – сорвался Смолинский. – Поедешь со следующей сменой в Чечню, там геройствовать будешь! – И, остывая, обернулся к Самохину. – Я сейчас, Андреич, дам команду, и тебя домой отвезут. Нечего тебе тут светиться. Если что – ты не при делах. Твоя фамилия нигде не всплывет… Про Новокрещенова-то слыхал?

– Да-а, – кивнул Самохин и указал на Федьку: – Его работа?

– Наверняка.

– Там парень был… Жмыхов. Из солдат-контрактников. Так вот, он Щукина не убивал.

– Ладно, понял – Смолинский окликнул уходящего собровца. – Скворцов! Прихвати с собой майора. Скажи моему водителю, пусть домой его отвезет. – И протянул руку: – Ну, прощай, Андреич. Спасибо тебе за все.

– Взаимно, – сдержанно кивнул Самохин и, круто повернувшись, поспешил за поджидавшим его собровцем, прочь из пахнущего тюрьмой и смертью коттеджа.

Домой отставной майор попал лишь во втором часу ночи. В подъезд вошел уже еле-еле волоча ноги, цепляясь носками ботинок за ступени, поднимался по лестнице, запаленно, по-рыбьи дыша широко разинутым ртом. Но воздуха все равно не хватало. Впервые за последние дни напомнило о себе сердце, молотило судорожно не в груди, а где-то у горла, болело особенно жестоко, так, что левая рука немела до кончиков пальцев – мстило, наверное, за невнимание к себе, за то, что вообразил о своем здоровье бог знает что, скакал, как молодой, лекарства не пил…

Едва войдя в квартиру и сбросив у порога ботинки, прошел сразу на кухню, распахнул окно, впуская прохладу. Выдвинул рывком ящик стола, порылся там среди ножей, ложек и вилок, нашарил облатку с мелкими ярко-красными горошинками нитроглицерина, сунул капсулу под язык, выждал, опустившись обессиленно на табурет, минуту-другую, но сердечная боль, вроде утихнув чуть, так и не отпустила. Самохин стянул с плеч пиджак, расстегнул ворот рубашки, потер пятерней потную грудь, сообразив обреченно: именно так описывают в популярных медицинских брошюрах первые симптомы инфаркта. Подумав, налил почти полный бокал холодной заварки из чайника и, морщась от вяжущей горечи во рту, выпил. Взял трясущимися руками сигарету, с трудом, сломав одну за другой три спички, прикурил.

Трель дверного звонка в ночной тишине напомнила автоматную очередь – злую, короткую. Самохин вздрогнул, уронил сигарету, в полумраке нашел ее на полу по огоньку, сунул опять в рот, затянулся глубоко, до головокружения, и пошел открывать. Заявиться в такой неурочный час мог кто угодно – от оперативников с ордером на арест за соучастие в убийстве Щукина до его жаждущих мести братков. Или Федькиных.

Прежде чем отпереть, отставной майор все-таки глянул в дверной глазок и увидел Ирину Сергеевну. Крутанул замок, распахнул дверь, и соседка упала ему на грудь, всхлипывая и бормоча: