Не все мы умрем

Евгения взглянула на него насмешливо, но Барсукову показалось, что улыбка была поощрительной.

— Но Толстолобик, — продолжал разглагольствовать шеф, — рыбка государственная, а нашему государству нет никакого дела до заключенных, каждый десятый из которых болен туберкулезом. Вот вы, Евгения Юрьевна, сразу об этом подумали, а правительство додуматься до таких простых вещей не в состоянии. МЧП ведь организация тоже государственная, как и вся пенитенциарная система. Вот где с людьми случаются чрезвычайные происшествия! И этих людей сто тысяч! Перевези эти лекарства в колонию, чтобы они не пропали, вколи канамицин туберкулезникам. Вот тебе сотни тысяч спасенных россиян.

Малиныч в это время дирижировал оркестром грузчиков. Правая рука его взлетела вверх. Стоп! Тут же подбежал Толстолобик, заглянул в кузов — в чем дело? Грузчики натягивают сетку, чтобы коробки не болтались при езде. Опять взмах рукой — и погрузка продолжилась. Бережлив Малиныч, бережлив.

— Вот что значит — свое, — заметил Барсуков. — Да! На чем я остановился? На Министерстве чрезвычайных происшествий. Так вот, МЧП у нас вытащит одного из развалин, и телевидение, захлебываясь, кричит об этом на всех углах. Подвиг они совершили, подвиг! Подвиг должен быть незаметен, анонимен, как у нас с вами. Скольких несчастных мы спасем? Вы задумывались? Представьте, больной с открытой формой туберкулеза вышел на волю. Скольких людей он заразит? Пятьдесят! И вот вам уже не сто тысяч, а миллионы спасенных нами жизней. Какое там МЧП! Такое МЧП и не снились.

Но тише, подходит Толстолобик в тщетной надежде услышать, куда пойдет груз.

— Подходите, Семен Семенович, присоединяйтесь к нашей беседе. Мы тут как раз с Евгенией Юрьевной говорили, в какой замечательной организации вы работаете. Скольким людям вы спасли жизнь!

— Да, — согласился Толстолобик. — Вот недавно мы готовили самолет в Турцию. Там землетрясение было. Работали всю ночь в авральном режиме. Комплектовали заявку на медикаменты. Отбирали самое лучшее.

— Все понадобилось? — невинно спросил Барсуков.

— Да нет, конечно. Большую часть оставили в подарок турецкому народу. Не будешь же забирать назад, когда у людей такое горе!

— Да-да, горе-горе, — закачал головой Барсуков.

В это время погрузили канамицин с одного склада, и фура потянулась к другому. Толстолобик поспешил вслед.

— Перед турками им неудобно! О страна непуганых идиотов! За валюту закупаем импортные лекарства — и для кого? Для турок? Чтобы они проливы закрывали для наших кораблей? А нефтепровод в Джейхан? Женечка, вот вы философ, как вы думаете, патриот я или нет, судя по этой негоции?

— Как вам сказать? Количественно — это изобилие эпохи, а качественно стоит по ту сторону добра и зла.

Это была цитата из романа некоего Огнева «Дневник Кости Рябцева», растрепанную книжку которого она нашла на антресолях квартиры, где жил когда-то Чаянов, а теперь жили они. Забавная книжка. Там герой Костя Рябцев мучится проблемой: что есть танец с девушкой? Не есть ли это просто замаскированное половое трение? И бегает за разъяснениями к своему учителю, на что тот отвечает подобными сентенциями. Барсуков о таком писателе никогда не слышал, но цитата ему понравилась, и он захохотал.

— Сами сочинили?

— Гегель, — соврала Евгения.

Барсуков недоверчиво покосился на женщину, потому что не всегда понимал, когда она говорит серьезно, а когда шутит. Евгения отрешенно улыбалась.

Фуру загрузили, Малиныч сел как экспедитор в кабинку, Барсуков за руль «Волги», и процессия двинулась в путь. Только они выехали на Ленинградский проспект, Барсуков в стекло заднего обзора заметил приклеившуюся за ними «шестерку» и захохотал:

— Во дурак!

— Кто? — не поняла Евгения.

— Толстолобик. Оглянитесь: прилип. Следит, куда мы везем его канамицин.

С такими простачками они сталкивались неоднократно, поэтому разгружать фуру будут в цоколь здания на Гоголевском бульваре. Барсуков специально переоборудовал заброшенный подвал особняка под склад, чтобы поставщик проследить не мог, куда дальше пойдет его товар. Кроме склада в подвале находилась сауна, маленький бассейн, тренажерный зал, массажный кабинет и нечто вроде гостиной с удобными диванчиками и креслами у камина. Рядом с камином — огромный аквариум, где плавали любимейшие рыбки Барсукова — пираньи. Такие миленькие рыбки, но обглодать человека могут в момент. После финской сауны, купания в прохладной воде бассейна и массажа дорогие гости расслаблялись, развлекаясь тем, что пили чай с коньячком и кормили мясом пираний. Но это уже без Евгении.

У метро она попросила ее высадить.

Глава третья

Жила Евгения недалеко от офиса, в переулке Остоженки, рядом с Зачатьевским монастырем. Она пересекла бульвар, перешла Пречистенку, миновала гранитный памятник и вдруг словно зацепилась за него, встала и задумалась: а кому памятник? Несколько лет здесь живет, а так и не удосужилась узнать. То ли Маркс из скалы вырублен, то ли Энгельс? Впрочем, что это она? Что Маркс, что Энгельс… Евгения не додумала, ее кто-то толкнул и вывел из забытья. Стояла она перед магазином, который среди местных старушек, основных обитателей здешних коммуналок, назывался просто: «Три поросенка». Евгения постояла-постояла и пошла дальше. Нечего ей в магазине делать. Михаил все давно купил, свекровь приготовила, стол накрыли и ждут. И Сашка ждет. У Евгении сегодня день рождения.

Сколько она себя помнила, мать ей говорила: раз в мае родилась — всю жизнь маяться будешь. Маленькая девочка Женя не понимала, что значит маяться. Слово это ассоциировалось у ребенка только с месяцем маем. А май — это прекрасно. Солнышко теплое, зеленые листочки на деревьях распускаются, цветы наряжаются, родители начинают покупать тебе мороженое, а занятия в школе заканчиваются. Вот что такое май. Так она думала до определенного возраста.

«Стоп!» — приказала себе Евгения. Воспоминания эти она никогда не допускала до себя. Они жили своей жизнью, как бы отдельно от нее. Евгения отвела им место в самом дальнем уголке сознания, еще перегородочку соорудила, чтобы с другими не путались, замочек повесила и радовалась, как удачно все организовала.

Иногда ей казалось, что ничего и не было вовсе, а в другой раз все представлялось так, словно она прочитала об этом в какой-то книжке. Если вдруг снился плохой сон, то она себя быстро уговаривала, что не сон то был, а она фильм видела. Неприятные сны во всех подробностях, в мельчайших деталях, воскрешавшие прошлое, и вправду на сны походили мало. У нее перед глазами была цветная пленка, мелькали кадры, а она ножницами вырезала не понравившееся ей, как бы монтировала жизнь заново.

Из ресторана на Остоженке Евгения вышла с огромной коробкой, шла и размахивала ею от счастья, что рабочий день закончился, что она в пяти шагах от дома, где ее с нетерпением ждут.

Шестиэтажный кирпичный дом был построен в начале тридцатых годов и считался одним из первых советских кооперативов. Кто в нем только не жил! Сравниться с известным Домом на набережной он, конечно, не мог, тот и побольше, и познаменитей. Но и на этом висела табличка с фамилией известного человека. Отсюда этого человека и забирали. Ночью подъехал воронок — и человек исчез.

Жильцов в доме было немного — на каждом этаже по две квартиры, коммунальная только одна осталась, — поэтому все знали всех. При встрече соседи чинно раскланивались и расходились, интеллигентно оставляя каждого наедине с самим собой. Какие только ведомства не зарились на этот дом в центре Москвы! Место тихое, намного лучше переулочков Арбата, где теперь сплошная толчея; жилых домов поблизости не осталось, поэтому в выходные на Остоженке пусто. С тыла — живописные развалины женского Зачатьевского монастыря, справа — переулок к Москве-реке выходит, окна дома с одной стороны на храм Христа Спасителя смотрят (раньше-то прямо на Кремль, на колокольню Ивана Великого), а с другой — на Крымский мост. Как тут не позариться! Но жильцы все атаки отбили и отгородились от назойливого интереса железной дверью и домофоном. Жильцам никто не был нужен, все вопросы решались внутри сообщества.