Не жалею, не зову, не плачу...

всех столиц Восточной Европы. Сегодня она добрая, поскольку пришёл Вериго

давать наркоз. Он предпочитает обыкновенную маску Эсмарха – проволочный

каркас, сверху марля, на неё капается эфир, больной засыпает. Я ассистирую,

обрабатываю операционное поле по Гроссиху- Филончикову. Пульников говорил,

раньше обрабатывали по Гроссиху, теперь добавили Филончикова. До борьбы с

космополитами раздражение брюшины называли симптомом Блюмберга, теперь

Щеткина-Блюмберга. Со дня на день к фамилии Рентген присандалят Сидорова-

Петрова. Пенициллин тоже наши открыли (как сейчас помню) Манассеин и

Полотебнов ещё в прошлом веке.

Сделали разрез слева, вскрыли – огромнейшая селезёнка с детскую голову,

обилие застойных сосудов, сбоку ещё пузырь водяной – ничего не понятно. Гадаем.

Эхинококки бывают в печени. Киста? Нет, киста у селезёнки исключена. Начали

искать корень, что за опухоль, откуда она? Видим, перекрут сосудов, из-за этого

отёк, без нашей операции Матаеву не выжить. Пульников полез глубже, а пузырь

возьми да и лопни, как надувной шарик, залило всё жидкостью, прозрачной, без

запаха. Подхватили кохерами края пузыря, остатки жидкости вычерпали, я поднял

лоскуты, стала видна полость и взбухшие сосуды. Ничего не понятно. Удаляем

опухоль и остатки кисты, Вериго нас поторапливает: наркоз кончается. Перевязали

толстый сосудистый пучок и только теперь увидели селезёнку, нормальную,

сиреневую, без изменений, – что же мы удалили? Гадать, однако, нет времени. Я

уже заметил: теряешься перед живой тканью, всё не так, как в учебнике или в

анатомическом атласе. Операцию закончили, больного перевели в палату, но тревога

у меня осталась. Ночью у Матаева начались сильные боли, естественно, большой

разрез. Я ему сделал пантопон, поговорил, он в сознании. К полуночи я задремал на

кушетке в ординаторской. Пришёл Гущин, санитар, баптист: Матаеву плохо. Я в

палату, он уже без сознания и какой-то запах странный – цветов, духов, совсем

неуместный запах. Сделал ему камфору, кофеин, продержал его до утра. В девять

пришла Светлана Самойловна, вольный врач, очень толковая, я с ней к Матаеву, а

она сразу с порога: запах фиалок – признак уремии, мочекровия. Но почки мы вроде

не трогали, почему мочекровие? Анализ дал дикий лейкоцитоз. Туман ещё гуще, у

больного коматозное состояние. Короче говоря, записали мы ещё один экзитус

леталис. Олег Васильевич первый допёр – мы вырезали ему почку. Но у человека их

две. А вторая отказала, возможно, пиелонефрит. Окончательный диагноз поставит

вскрытие, обязательно в присутствии оперуполномоченного. Бывало, под видом

покойника из морга вывозили живых – в побег. Прозектор Мулярчик рассказывал,

что во время войны умирало столько, не успевали вскрывать, и чтобы не дать

зевака, учредили на вахте бдительную кувалду. Доставляют на телеге трупы, вахтёр

берет пудовый шутильник, и с размаху штампует каждый череп. Если затесался

живой среди мёртвых, попробуй теперь сбежать. Мулярчик трепло отменное, но в

лагере выдумка в нашу пользу важнее правды. Мы с ним работали бок о бок, делали

одно дело, но он такое рассказывал про нашу работу, я даже вообразить не мог. Он

был творец фольклора, сидел уже лет пятнадцать и был типичный лагерник, мастер

трёпа, любой случай он с ходу перевирал. Бывают книги для взрослых, роман «Дон-

Кихот», например, а надо сделать для детей, «Детгиз» делает. Так же и Мулярчик

всякое событие делал достоянием зековской байки, переиначивал, чтобы всё против

режима, против кума, бил в одну точку и довольно умело. Тоже ремесло своего

рода, есть такие драматурги. Спорить с его подачей было трудно и даже опасно – он

тебя заплюёт. Он всегда будет прав со своим враньём, а ты никогда со своей

правдой. У него, можно сказать, партийность в изображении действительности.

Заходит Мулярчик в палату к блатным и начинает этакой валторной, бронхитным

зековским тембром, глуховато-хрипловатым: «Приканал ко мне в процедурную

Папа-Римский перевязать себе переднее копыто. Поставил термометр между ног и

прёт на меня буром, чтобы я перед ним на цырлах. А я ему от фонаря леплю: ничем

не могу помочь, гражданин начальник, нет стерильного материала, не могу же я вас

перевязывать половой тряпкой. А он на меня рычит, сука – молчать! Перевязывай,

чем хочешь, найди, достань! Но, братцы-кролики, разве я могу позорить свои

честные зековские руки? Нет, говорю, бинтов, гражданин начальник, нельзя вас

инфицировать, ваша ненаглядная жизнь нужна родине и товарищу Сталину. А он

смотрит и видит – на столе у меня лежат бинты в упаковке и по-русски написано во-

от такими,– здесь Мулярчик показывает руку по локоть и покачивает ею

выразительно, артистично,– вот такими буквами написано: «Бинт стерильный». По

слогам прочитал, падла, еле-еле разобрал, у него даже двух классов нету. Хватает

термометр и по горбу меня, по горбу. А мне только того и надо, я ноги в руки, и

дёру. Так и не перевязал, господа босяки».

Зека одобрительно посмеиваются, здесь не имеет значения, верят они или не

верят, главное, Мулярчик попал в жилу, спел правильную песню. А как было на

самом деле? Сижу я в процедурной, выписываю требование в аптеку на завтра,

влетает очумелый Мулярчик: «Атас, режим!» – головой крутит, руками шарит, нет

ли чего у нас тут на глазах запретного? Заходит Папа-Римский. Едва он переступил