Не жди моих слез

— Поздравляю. Наконец.

Говорю это без особой радости — и тут же понимаю почему: все радости позади.

— Приедешь? Я… — щелкает в трубке, — приглашаю всех друзей.

Если бы ты сказал: «Я тебя встречу», вероятно, я бы не смогла выговорить это «нет», похожее на монотонный скрип раскачиваемой непогодой одинокой форточки в сад.

— Почему?

С плохо скрытым разочарованием, а больше недоверчиво.

— Работаю. С трудом вошла в ритм. Прерваться — смерти подобно.

Звучит напыщенно, но суть верна. Потому если ты и обижаешься, то слегка. Для тебя работа — святое.

— Очень жаль.

Не искренне и не официально. Так — никак. Интересно, а если сказать тебе — о чем угодно, но с прежней интонацией? Сказать, что ли?

— Але, але, ты куда-то пропадаешь.

— Связь, как… в девятнадцатом веке. Послушай…

— Да?

С интересом, который не успел скрыть.

— А… как поживает Елена?

Моя знакомая, с которой я только вчера разговаривала по телефону.

— В порядке. Обещала прийти на премьеру.

Больше говорить не о чем — это чувствуем мы оба. Или же можно проговорить, как бывало, час и больше. Все-таки мне еще не хочется расставаться. Тебе — тоже.

— Ты, кажется, собирался изменить финал?

— Да. И написал еще одну картину — в середине. Лирическую. В ней будет две песни.

— На чьи слова?

— Одной нашей поэтессы.

— Кто такая? Талантливая?

Не без укола ревности: знаю твою слабость к талантам!

— Ну… это при встрече. — Обычная присказка говорящих по телефону, тем более междугородному. А может, в самом деле — надежда на встречу? — Понимаешь, нужно было усилить лирическое начало. Лирика — мое уязвимое место. Но теперь, кажется, все встало на свои места. Надо будет учесть это в будущем.

Взять и сказать: а у нас с тобой все в прошлом. Эх ты, потерять так быстро. А ведь хотел, чтобы длилось бесконечно.

— Снова ты пропадаешь. А как твои дела?

— Нормально.

Вот уж не скажу, что долго не могла прийти в себя после твоего… предательства? малодушия? мудрой жестокости? Нет у меня определения тому поступку, после которого все встало, как ты только что выразился, на свои места. Как нет и упреков. Нет и… Неужели в самом деле нет?

— Вышло что-нибудь новое?

— Да, совсем недавно. Но это уже в прошлом.

— Понятно. Все равно поздравляю. А сейчас над чем работаешь?

— Так, кое-что для собственного удовольствия. В ящик стола.

— Ты можешь себе это позволить.

То ли комплимент моему таланту, то ли упрек в обеспеченности. Думаю — фифти-фифти. Золотая середина. То, чего никогда не было в наших отношениях.

— Я все могу себе позволить. Все, что хочу.

«Тебе можно все, все», — слышу твой шепот. И делаю над собой усилие, чтобы вернуться к реальности. Путешествия во времени не для слабонервных.

Молчание. Чувствую, какое между нами огромное расстояние: на проводе далекий — космический — гул.

Во время той болезни, на пределе отчаяния, я спросила у той самой подруги: «Как ты думаешь, может, сделать над собой усилие и поставить точку? То есть позвонить и сказать: прощай, между нами все кончено, спасибо за прошлое. Или что-то в этом духе». — «Глупышка, — сказала она, — романы кончаются сами собой. Без всяких точек. Точки ставят на бумаге. Не будь старомодной. Тем более в жизни всякое случается». Я, кажется, начинаю понимать, что имела в виду Виктория, когда говорила, что «в жизни всякое случается».

— Послушай, может, нам пригласить твою Викторию? Я с ней, правда, незнаком, но ведь ты говорила, что она вроде бы критик?

— Пригласи. Я дам тебе ее телефон.

— Да нет, это, пожалуй, не совсем удобно. Хотя, впрочем, давай…

Знаю, ты не умеешь устраивать свои дела. Но иной раз так суетишься, словно вопрос идет о жизни или смерти. Я тебя могу понять — тоже когда-то суетилась. Пока не поняла, что на самом деле мне не жарко и не холодно от моих успехов и неудач. Но одно дело я, у которой всегда на первом месте были какие-то глупости, а другое…

Теперь я молчу очень долго — испытываю тебя, себя, телефонное время. Наконец не выдерживаю.

— Ты из дома?

— Нет, из театра.

— И вокруг тебя люди?

Это не без малюсенькой подковырки — на людях ты всегда был со мной сух и официален.

— Нет, я в комнате один.

Единственное слово — и Нева обратится вспять. Тем более что я, во имя собственного спасения, не помню зла. Мое прошлое должно иметь привкус сладкой грусти, а не змеиной горечи. Это — закон моего существования в окружающей среде. Но если я скажу это слово, а оно повиснет в воздухе? Догадываюсь, то же самое прокручиваешь в голове и ты. «Смиряй свою гордыню. От гордости все беды. Гордость и любовь — несовместимы»… Увы, не все прописные истины истинны. Что было плохо вчера, оказывается, хорошо сегодня. Так смирить или не смирить?..

Сейчас молчание между нами совсем такое, как два года назад, когда мы прислушивались к дыханию друг друга.

— …Скажи что-нибудь хорошее.

— Я хорошая. И ты хороший. И вдвоем нам — хорошо.

— И только? А разве ты меня?..

— Представь себе — нет. Всю душу обшарила, но не нашла в ней ничего похожего на… сам понимаешь, что. Там сидишь ты на большом, с кованой крышкой, сундуке, стучишь по нему копытами, которые безуспешно пытаешься обуть в белые туфли с…

— На самом деле я их давно снял, сейчас расстегиваю рубашку и здесь, прямо на сундуке, тебя… У меня кончаются монеты. Ты на самом деле по мне скучаешь?..

— Что? Ничего не слышно! Але! Але!!!

Господи, неужели я все-таки запуталась в правилах согласования времен?

— Я сказала, что скучаю по хорошей погоде. У нас тут дождик. Мокрый серый дождик…

Два года назад лило как из преисподней. Ты промокал в своих летних башмаках, я согревала ладонями твои ступни. Осень стояла такая желтая, что больно было смотреть по сторонам. И дождик был желтый. Совсем не мокрый желтый дождик…

— Расскажу тебе, как пройдет премьера.

— Расскажешь.

— Пока, да?

— Пока, пока. Желаю удачи. С Богом.

Вешаю трубку вперед тебя, чтобы не испортить свое впечатление от собственной независимости. Не больно. Не грустно. Хуже — пусто…

— У меня слов нет. Ну ты и шизуля, — говорит вечером младшая подруга, которой я бесстрастно и без утайки (чего раньше никогда не было, раньше — клещами тащи) пересказываю разговор. — Потрясающий мужик. Приучен к легким победам. Бабы землю под ним лижут. А тут как будто ролями поменялись.

— Ошибаешься, никто ролями не менялся, — слабо возражаю я.