Неаполь чудный мой
Шрифт:
Лулу успокоилась. Безнадежная любовь заставляет нас сходить с ума или делает пугающе спокойными, как Астольф на Луне [78] . Я прощаюсь с ней, посылаю ей словесный поцелуй, мы обещаем друг другу в скором времени увидеться. Кажется, Сан-Джорджо и Неаполь совсем рядом, более того, теперь это вообще один город, но, когда речь заходит о встрече, всегда отыскивается тысяча препятствий. Как будто тело города сделано из моря, а не из земли, по нему гуляют высоченные валы и добраться куда-либо можно, лишь проделав изнурительный путь, на котором случаются кораблекрушения, неожиданные штормы: поезда останавливаются, “средство” – неаполитанцы так называют автобус – не ходит. “Ты нашел средство?” – говорят они. Автобус для них перешел в ранг приспособления,
И в результате получается, что Сан-Джорджо очень-очень далеко, и почти любая точка города становится недостижимой, любое перемещение требует огромных затрат энергии, и все мы топчемся на месте, стоя на одной ноге, стараясь удержать равновесие, чтобы не утонуть. Море находится в постоянном волнообразном движении, жители спасаются на плотах.
Я раньше встречусь со своим другом из Рима или съезжу в Больцано по работе, я это знаю. И все же не хочу с этим мириться.
Точный портрет Неаполя, его тело, состоящее из воздуха, земли, воды и огня, в разрезе – это “Страшный суд” Яна Ван Эйка, хранящийся в Метрополитен-музее в Нью-Йорке.
У этого произведения есть поверхность и сердцевина – оболочка из земли и моря и внутренности из огня.
Оболочку, то есть обитаемую поверхность, держит Ангел Смерти, крылатый скелет, символизирующий мрак. Над Ангелом Смерти находится Ангел Жизни, или Ангел Судного дня, с огненным мечом, но небо с его синью отделяет Ангела Смерти от грязи, мрака, трупов, невидимого.
Крылатый скелет, смерть в черном плаще на картине Ван Эйка заставляет вспомнить о кладбище Фонтанелле, о подвале церкви Пургаторио-ад-Арко, о катакомбах и бесчисленных непогребенных телах, которые хранит в себе земля Неаполя и которые иногда снова появляются на поверхности.
Там, где кости скелета торчат из-под кожи, как это бывает у очень тощих людей, разбросаны по всему городу, пересекаются пути земли и воздуха, земля и кости – небо и облака. Над ними всегда стоят церкви или храмы.
Земля, изображенная на картине, сотрясается от движений воскресающих. Возвращающиеся к жизни тела похожи на неаполитанские revenants [79] из трамваев и автобусов – существа, приговоренные к свету и одновременно похороненные в городских коробках общественного транспорта, домов, офисов, запертые внутри собственной суеты, ярости, конфликтов и необходимости зарабатывать на жизнь.
Море у Ван Эйка тоже бурлит от обилия воскресающих, пугающих и испуганных: оно сине-зеленое, его волны приходят в движение от дуновения легкого ветра мистраля, и оно полно мертвецов – они оживают и плывут. Это – бурное море, над поверхностью которого появляются выловленные рыбы, море из “Свадьбы рыбы-ласточки”, старинной народной песни, в которой женятся рыбы. Вся морская фауна присутствует на свадьбе, но только веселье оканчивается дракой: все друг друга бьют от души, потому что жизнь рыб – лишь отражение беспорядочной, детски самодовольной жизни нашего нищего города, который справляет вечную, пышную, бесполезную и сопровождающуюся дракой свадьбу.
Итак, поверхность, кожа города, пронизанная путями воздуха и воды, еще не углубившимися в подземные пространства, похожа на тот край земли, в сущности, очень маленький, который занимает одну десятую картины Ван Эйка. Ведь фламандский художник знал, что земной мир не важен, зато потустороннее, иной мир, как Верхний, так и Нижний, имеет гораздо большее значение, чем повседневное существование.
Забавно, что в наше время эта идея полностью изжита в пользу горизонтальных городов, растянутых в ширину, лишенных корней и ветвей.
Вне времени, вопреки каким бы то ни было существенным переменам Неаполь как город-организм живет и питается мраком и тем, что
находится под землей. На картине “Страшный суд” мы видим целую толпу мертвых, грешников, бесов и зверей, и все это бурлит и клокочет, словно сточная канава времен Бурбонов, словно полости в туфе, которые во время каждого дождя заполняются водой, забиваются. Но еще он питается светом и полетом: в самом деле Ван Эйк населил небо ангельскими чинами, святыми, пророками, все они группируются вокруг Святого семейства и Христа в великолепном красном плаще, у ног которого попирает смерть архангел, тоже красный, огненный.Небо Неаполя, изменчивый путь воздуха, листает барочные облака, плывущие одно за другим, растекающиеся по пространству. Это театр красок, небесных и лунных переливов, темного кружева грохочущих туч, полных цветной воды – зеленой, желтой, голубой, розовой. Это окно в елисейские поля, содержащаяся в идеальном порядке витрина.
Пути воздуха делают климат в городе целебным, ну или прежде делали: в наше время в городе воняет. И все же приземляешься в Каподикино и говоришь себе: ах какой свежий воздух! В знаменитом магазине сувениров, где выставлены карикатурные копии достопримечательностей города, продается в коробочке воздух Неаполя.
Пути воздуха пролегают над устремленными ввысь памятниками города, которые, как и картина Ван Эйка, открывают нам бирюзу небесных сфер – круглый год, даже зимним утром. Они дарят нам ощущение вечного счастья, заставляют испытывать отвращение к полумгле, скрывающей по утрам небеса северных городов.
А дальше Ван Эйк показывает зрителям ад, собрав на своем полотне наиболее мрачные его атрибуты: чудовищ, ужасные рыбьи лица, крылья кошмарных зверей, насекомых, епископов с телом монстров, рогатых ящериц, скользких змей. Именно так в детстве я представляла себе лотки торговцев рыбой на Пиньясекке, в царстве Банановой синьоры и Трех колонок, где из лоханей выплескивалась грязная и вонючая морская вода, а угри высовывались оттуда, словно скользкие змеи, где из своих раковин горестно глядели на меня устрицы и морские гребешки (о, этот опасный осколок раковины в тарелке спагетти, грозящий гибелью прямо в разгар праздничного обеда!), где рыбы таращили на меня глаза, а рядом лежали лангусты и крупные раки с ногами как у скелетов и жуткими усами. Рептилия, пожирающая грешника, чудовище с зубами на брюхе, слепое и прожорливое, медведь с длинным клыком, дьявол в форме дерева, ящерки с глазами без ресниц, а еще жидкости, внутренности, кровь и черви…
Мне нужно работать, нужно выйти из дома, сделать кое-какие дела.
Но как? Я смотрю в небо и вижу вереницу фигур, поднимающуюся к бирюзовому небу Ван Эйка: святые, епископы, кардиналы, пророки, короли. Эта процессия похожа на толпу потомственных дворян, современной богатой буржуазии, на шествие многочисленных неаполитанцев, которые пытаются спастись, сбежав с этой земли воскресающих мертвецов.
И действительно, небо на картине населено густо, словно метро в час пик, словно судно на подводных крыльях в феррагосто [80] . Воскресающие тянут руки, они вот-вот ухватят за одежду тех, кто пытается спастись, кто улетает в небо, стремится ввысь и ждет, стоя в очереди, ангельского лифта, который увезет его в безоблачный вертеп, к святым в зеленых, синих и красных плащах.
Мыслимо ли, чтоб в теле никто не жил? Нет, невозможно. Неаполь – тело со множеством обитателей, он запутался в них, измучен их присутствием. Не случайно Витторио Де Сика снимал свой гротескный фильм “Страшный суд” именно здесь – в изображенном им городе время от времени звучит голос, напоминающий о скором наступлении Судного дня.
В те редкие моменты, когда пути воздуха открываются, группа грешников-туристов обретает покой и небо озаряется вечным светом, словно никакого шума вовсе никогда не существовало.