Небеса

…Рядышком с Алешиной могилой вырыли еще одну яму: туда легла урна, и ее быстро, словно стыдясь, закидали землей — мама почти не плакала, и только Лидия Михайловна старалась за обеих. К счастью, Кабановича на кладбище не было, как не было и Бугровой.

Валера привычно развез нас по домам, и Лидия Михайловна громко зазывала его на поминки.

Петрушку я перевезла в родительскую квартиру — мне тягостно было жить в доме, где умерла Сашенька. Я собирала нехитрый скарбик малыша и одновременно с этим паковала Сашенькины наряды в большие пластиковые пакеты с логотипом универсама «Николаевский» — нашла в кухне целую пачку.

Я не понимала маминого стремления поскорее рассортировать и раздать все вещи, что остались после Лапочкиных. По мне, пусть бы они лежали тихонечко в шкафу, никому они, видит Бог, не мешали. Лидия Михайловна предложила сдать эту квартиру знакомым, и я не была против. Главное, что мне надо было унести отсюда до воцаренья новых хозяев, — это содержимое книг, составленных на верхних полках. Плотных, зернистых купюр насчиталось прилично — тридцать тысяч долларов. Я не думала, что узнаю однажды историю этих денег, зато знала, кому они будут принадлежать. Они Петрушкины, и точка. Конечно, я не стану вкладывать эти мятные бумаги с овальным, словно на могильный памятник, портретом в сомнительные финансовые пирамиды. Я не буду рисковать наследством сына.

Сын? Слово впервые пришло мне в голову тем днем, в квартире Лапочкиных — оно сладко кольнуло меня изнутри. Я не собиралась хитрить с мальчиком, и когда он вырастет, обязательно узнает о Сашеньке и Алеше. И никогда не услышит про Кабановича: эта подробность непосильно тяжела.

Деньги я сложила в очередной пакет из универсама — сверток получился толстеньким, как юбилейный подарок. Тогда же, кажется, я решила забрать с собой любимую книгу Сашеньки: смугло-желтый томик сонетов стоял на обычном месте, словно ожидая знакомых рук. Я открыла книгу и на лету поймала конверт. Подписан "Ругаевой А.Е.".

Аглае Евгеньевне. Или Александре Евгеньевне? Из двух возможных адресатов в живых был один, и я разорвала правый бочок конверта. Вновь Сашенькин почерк, в углу — дата: вечер накануне похорон Лапочкина.

"Глашка, я знаю, что ты заберешь сонеты, поэтому и оставляю в них письмо. Жаль, что ты не захотела и не смогла понять Огромную Радость, которую дает людям «Космея». Поверь, я ухожу из этой гадкой жизни в другую, и лучшую. Жаль всех вас, оставленных прозябать в юдоли скорби. Как противен ваш мир, как предсказуемо проходят мелкие и скучные жизни… Ты никогда не представляла себе свою старость и смерть? Свою, Глаша, а не чужую.

Есть две вещи, о которых я должна рассказать тебе прежде, чем попрощаться надолго. Отнесись к ним, пожалуйста, всерьез, без дурацких своих шуточек.

Первое.

Алеша в последние месяцы занялся не своими делами, он начал общаться с темными силами: поверь, я знаю, о чем говорю. Его партнеры затеяли чуть не религиозную революцию, деталей я не знаю — мы общались очень мало, и даже если он рассказывал мне что-то, я не всегда могла его услышать. Я почти все время отдавала Орбите и не всегда присутствовала в физическом теле.

У Алеши были громадные долги. Его счета в Цюрихе и Люксембурге арестованы — на них можете не рассчитывать. Через полгода максимум ему пришлось бы скрываться от кредиторов. Он рассказал мне, что получил от новых партнеров большую сумму — и решил хранить ее дома, в книгах. Самые дурацкие книги, на верхних полках. Это все, что у нас есть, и я прошу тебя отдать половину денег Марианне Степановне: обязательно сделай так, Глаша, это моя воля.

Второе.

Я хочу, чтобы Петр рос под присмотром Марианны Степановны. Я настаиваю, чтобы ты предъявляла ей ребенка при первом же требовании. Глаша, я оставила его тебе только потому, что мама делает куда более важное дело, но, я надеюсь, что и ты однажды поймешь: «Космея» — это наше Общее Счастье. Марианна Степановна сказала, что у Петра — большое будущее, я прошу тебя, Глаша, сделай, как я говорю.

Вот и все, пожелай мне легкой дороги!

Сашенька

P. S. Как я рада, что со всем этим покончено — навсегда!".

Я вновь свернула листок и вложила его в разорванный конверт — на нем были наклеены марки авиапочты. Мне совсем не хотелось, чтобы Петрушку дождалось "большое будущее", которое выпало на долю его матери. Прости меня, Сашенька…

Дверной звонок врезался в мои мысли, и, очнувшись, я пошла в прихожую. На вешалке проветривалась Сашенькина рысья шубка, прижатая Алешиным пуховиком: от правого рукава сильно пахло табаком. Пытаясь дышать неслышно, я прильнула к «глазку» и увидела Антиноя Зубова.

Я распахнула двери, ожидая, что депутат сожмет меня в объятьях и будет целовать прямо в прихожей — такими нетерпеливыми поцелуями, когда от скорости и страсти зубы стучат, соприкасаясь…

Депутат потрепал меня за плечо — большей частью, чтобы привести в чувство. От него пахло сладкими цветами — знакомый одеколон, почти женский запах, когда б не ядовитая капелька горечи.

"Почему ты не рассказывала мне о своем родстве с Лапочкиным? укоризненно спросил Зубов. — Впрочем, я сам все узнал".

По сторонам Антиной Николаевич оглядывался пренебрежительно: "Это вам не терем Батыра Темирбаева, видать, дела у Алеши вправду не ладились". Он приостановил взгляд на свертке с деньгами: "Собираешь вещи? Нашла что-нибудь интересное?"

Я покачала головой — словно бы кто-то взял меня за макушку и жестко наклонял ее вправо-влево.

"Я не имел в виду деньги, дорогая", — мягко упрекнул Антиной Николаевич и подошел близко. Я дурела от запаха сладкой горечи, но чувствовала плотную тяжесть письма: оно торчало в заднем кармане джинсов.

"Деньги можешь оставить себе, Алеша их отработал. Я ищу нечто другое. Маленький листочек бумаги. Или два листочка… Ну же, дорогая, если ты не нашла ничего похожего — просто скажи правду, у нас не должно быть секретов!"

Зубов навис надо мной, огромный, как американский небоскреб, в лазурных глазах вспыхивали маленькие искры. Он опустил руки мне на плечи, я вспыхнула, как подожженный хворост. Потом вытащила письмо из кармана и протянула его депутату: конверт успел нагреться моим телом.

Зубов прочитал письмо быстро — пролистнул глазами, как скучную газету, и небрежно сунул в карман пиджака. Конверт остался на столе: треугольник со следами клея топорщился кверху.

"Как испортились люди…" — сказал депутат и посмотрел так строго, словно я должна была ответить перед ним за человечество. Но я окаменела, услышав знакомые интонации — предчувствие затейливых слов вгоняло в транс, и я могла бы раздувать шею на манер факирской кобры с выдранным жалом. "Как испортились люди!" — повторил Зубов и подошел к книжным полкам. Брезгливо и бегло скользнул взглядом по корешкам. "Не худшая из девушек готова обменять сравнительно честные имена своих родственников на поцелуй малознакомого человека. Дорогая, ты ведь даже не спросила — себя или меня, — что бы делать депутату Зубову в квартире мертвого негоцианта и сектантки-самоубийцы?"