Небесное пламя (Божественное пламя)
Шрифт:
Быть может, вино разморило меня, притупив сознание, но оно не успело замутить его вовсе. Зачем Набарзан говорит все это? Зачем признался в цареубийстве? Отчего не считается с разницей в нашем положении? Никакого смысла в том я не находил.
– Но, господин мой, – сказал я, – все вы собирались посадить на трон Бесса. Неужели и он также погиб?
– Пока еще нет. Он надел митру и отправился в Бактрию, но смерть настигнет Бесса в тот момент, как только до него доберется Александр. Я больше страдаю от собственного недомыслия, чем от содеянного предательства. Так-то, мой милый мальчик. Я искал царя для Персии, а нашел лишь разбойника с гор.
Набарзан вновь наполнил мою чашу.
– Я полагал, он сумеет обрести величие, когда царство упадет к нему в ладони. Увы.
В его словах опять послышалось мурлыканье леопарда. Теперь я многое понимал.
– Но то было лишь начало. Они крушили все вокруг, будто оказались посреди чужих земель: грабили, насиловали, убивали. Почему бы нет? Ведь они же не в Бактрии. Я напомнил Бессу, что отныне он – великий царь; его люди режут его же подданных! Бесс счел это должным вознаграждением за верную службу. Я убеждал поспешить: если бы нас догнал Александр, все оказалось бы впустую. Бесс отмахнулся. И тогда глазам моим предстала истина: он не собрал своих воинов в кулак только потому, что не мог! Они служили не за страх, а за совесть при старом порядке, который понимали. Теперь же они знали одно: нет более царя, все порядки рухнули. И они правы. Царя действительно нет.
Темные глаза Набарзана, затуманившись, созерцали что-то за моей спиной. Мне же пришло в голову, что с тех пор, как он забился в эту дыру, я был первым, с кем он мог поделиться своими печалями.
– А потом Александр вихрем налетел на нас с той горсткой людей, что выдерживали его бешеный темп, и нашел наши тылы шатавшимися, словно пьяные крестьяне в базарный день. Сотни воинов Александра окружили тысячи наших, как пастухи – стадо. С меня было довольно. Я потерял самого себя, положение, будущее (и даже веру, как ты сказал бы мне, если б только мог), чтобы вместо никчемного труса посадить на престол бесполезного негодяя. Даже поражение у Исса не оставило во мне такой горечи. С отрядом собственных всадников, еще не растерявших последние крохи дисциплины, я бежал прочь и, пройдя через все эти леса, встал лагерем, где ты и нашел нас.
Сказать на это было нечего, но я вспомнил о своем долге перед Набарзаном:
– Но и тут тебя подстерегают опасности, господин. Александр идет на восток.
– Да, я тоже слыхал об этом. И стараюсь сделать все, что в моих силах. Но, милый мой мальчик, мы довольно времени потратили на разговоры обо мне. Давай подумаем и о твоих делах… Жаль, что ныне тебе приходится жить впроголодь, вот как сейчас, но какое будущее я мог бы предложить взамен? Если бог смилостивится и позволит мне вновь увидеть родные края, я все равно окажусь в немалом затруднении… Должен признаться, я часто сожалел, что ты – не девушка или же о том, что за всю свою жизнь мне не удалось встретить девушки с лицом, красою подобным твоему. Грезить о чем-то большем мне не позволяет естество. А ведь и вправду, ты уже не столь женоподобен, каким я помню тебя во дворце Вавилона! Это придает твоим чертам подлинное своеобразие. Но мне надо сперва выжить из ума, прежде чем я найду тебе место где-нибудь в своем гареме…
Набарзан улыбался, но я чувствовал, что за этой игрой он все же скрывал что-то.
– Однако, – продолжал он, – ты, вне сомнения, самое привлекательное существо из всех, кого мне доводилось встречать, будь то женщина, девочка или мальчик. И впереди остается лишь несколько лет подобной красоты; ужасно было бы растратить их втуне. Правда в том, что ты должен служить лишь царям.
Набарзан явно не ждал ответа, а потому я хранил вежливое молчание.
– Как бы хотелось мне чем-нибудь обеспечить твое будущее. Но у меня нет и собственного… Теперь мне ясно: надо отправляться по единственно возможной дороге, вслед за Артабазом, не имея притом ни единого из его преимуществ.
– Неужели ты отправишься к Александру? – вздрогнув, переспросил я.
– Куда ж еще? Он – единственный великий царь, который у нас теперь есть или которого мы достойны.
Будь он персом и столь же доблестным полководцем, все мы давным-давно уже последовали бы за ним. Все, на что я могу надеяться в лучшем случае, – это тихая жизнь в родном краю, за счет моих собственных угодий. Цареубийство – тот грех, который жестоко преследуют все цари без исключения, и все же… Александр – воин. Он дважды сражался с Дарием. И я думаю, он сможет понять меня.Из уважения к хозяину дома я не мог отвечать.
– Во всяком случае, он обещал мне безопасность, если я лично явлюсь к нему узнать условия сдачи. Пусть даже он возненавидит меня за содеянное, я еще смогу вернуться в этот лагерь. И вот тогда, я думаю, начнется настоящая игра.
– Надеюсь, этого не случится, господин! – Мои слова были искренни, и Набарзан благодарно улыбнулся в ответ.
– Ты видел моих лошадей в загоне? Это подарок для Александра. Конечно же, их уберут золотом и серебром, но у македонца и так полно коней, ничем не хуже этих.
Из вежливости я возразил: Александру никогда не сыскать лучше.
– Да почему же, в них нет ничего особенного. В конце концов, Александр – самый богатый человек в мире. Какой подарок способен обрадовать его? Если чего-то ему хочется – значит оно у него уже есть… Такому человеку можно сделать лишь один ценный дар. Подарить нечто такое, чего он искал очень и очень давно, сам даже не подозревая о том.
– Надо очень хорошо знать Александра, господин, чтобы разыскать для него подобную вещь.
– И все-таки, сдается мне, я видел именно то, что ему необходимо.
– Рад слышать это, господин. Но что же это такое?
Помолчав немного, Набарзан ответил:
– Ты.
Глава 10
Мы, персы, говорим так: серьезный вопрос надлежит обсудить дважды. Сперва на пьяную голову, а уж затем – и на трезвую.
На следующее утро я проснулся на соломенном тюфяке в покоях Набарзана, где мирно спал, не подвергаясь приставаниям, словно в доме кровного родственника. Голова немного гудела: по всему видно, отменное вино мы пили вчера. Лес наполнял утренний щебет птиц. Когда же я оглянулся по сторонам, пытаясь сообразить, где нахожусь, то сразу увидел моего гостеприимного хозяина, спавшего в другом конце комнаты. Память не желала проясняться, но почти сразу откуда-то взялось смутное ощущение нависшей грозной опасности, и оно все не исчезало.
Мы говорили и пили, пили и говорили… Припоминаю слова: «Неужто они и вправду красят лица синим?» И гораздо позднее, кажется, Набарзан заключил меня в целомудренные, но теплые объятия, призвал богов мне в помощники и расцеловал. Должно быть, я не стал противиться.
Где-то в лагере гулко лаяла собака. Заслышав голоса, я решил, что должен все обдумать, прежде чем проснется Набарзан. Ко мне понемногу возвращались обрывки вчерашнего разговора. «Ты сам должен избрать свой путь. Поверь, я не стану принуждать тебя хитростью: ты узнал бы всю правду, едва я скрылся бы с глаз, – и тогда я обрел бы опасного врага. Но ты остался верен Дарию передо мной, его убийцей, и я думаю, что могу довериться тебе. Ты расскажешь обо мне все как есть».
И еще он сказал: «Служа Дарию, я пытался вызнать об Александре все, что только можно. Всегда следует изучить своего врага заранее… Среди прочих, более полезных в то время сведений я узнал также, что гордость македонца простирается и в его опочивальню: он ни разу не возлежал с рабом или с пленным. А потому, сдается мне, первым делом он осведомится, свободен ли ты и пришел ли по собственной воле». – «Что ж, – молвил я, – тогда я знаю, что ему ответить».
Крохотная пичуга села на деревянный ставень окна и запела так громко, что ее горлышко трепетало, словно в такт сердцу. Набарзан спал покойно, как если бы за его голову не была назначена награда. Он сказал еще, если только я верно помню: «Насколько мне ведомо, дважды некие просители предлагали Александру греческих мальчиков, известных своею красотой. Он же всякий раз отвергал их предложения с негодованием. Но, милый мой Багоас, ни один из угодливых подхалимов даже не подумал предложить ему женщину».