Небесное пламя (Божественное пламя)

– Ты и вправду так думаешь? – пробормотал он. – Вправду?

– Вправду? – переспросил Александр почти с гневом. – А ты как считаешь? Ты полагаешь, то, что я поведал здесь тебе, я рассказываю всем? Вправду – надо же такое вообразить!

«Всего месяц назад, – подумал Гефестион, – я был бы слишком напуган, чтобы ему ответить».

– Не сердись. В великой удаче всегда сомневаешься.

Глаза Александра подобрели. Он поднял правую руку:

– Клянусь Гераклом.

Потом наклонился и, в соответствии с обрядом, поцеловал Гефестиона: с пылом чувствительного ребенка и нежностью растущей привязанности взрослого. Гефестион, еще не пришедший в себя от восторга, не сразу ощутил легкое прикосновение губ Александра. Когда он наконец собрался с силами, чтобы ответить на поцелуй, что-то другое привлекло внимание Александра. Он смотрел на небо.

– Взгляни, – сказал Александр, взмахнув рукой. – Видишь эту статую Ники на верхнем фронтоне? Я знаю, как туда подняться.

С террасы Ника казалась такой же маленькой, как детская глиняная кукла. Когда после головокружительного подъема мальчики оказались у ее ног, богиня выросла до пяти локтей. В протянутой над пустотой руке она держала позолоченный лавровый венок.

Гефестион за все это время не осмелился задать ни одного вопроса не только Александру, но и себе самому. По знаку друга он ухватился левой рукой за бронзовый пояс богини, а правой – за запястье Александра.

– Держи меня! – велел царевич.

Изловчившись, Александр изогнулся над пропастью и оторвал от венка Ники два листка. Один подался легко, с другим пришлось повозиться. Гефестион чувствовал, как ладони его становятся липкими от пота; страшная мысль, что это может сделать хватку ненадежной, холодной волной прошла по животу и вздыбила волосы. Скованный ужасом, он не мог отвести глаз от тонкой изящной кисти, которая казалась такой маленькой в его собственной лапе. Но в руке Александра чувствовалась сила. Хватка Гефестиона крепла, повинуясь железной воле.

Прошла вечность, прежде чем Александр спустился, зажав листья в зубах, и уже на крыше передал один Гефестиону:

– Теперь ты мне веришь?

Золотой лист лежал на ладони Гефестиона. Он слабо трепетал от ветра, как живой. Такой же большой, как настоящий. Мальчик быстро сжал пальцы. Теперь его охватил ужас. Гефестион уставился на огромные мраморные плиты далеко внизу, похожие отсюда на мелкую мозаику. Ужас и одиночество высоты. Гефестион поднимался на фронтон, полный яростной решимости умереть, но выдержать устроенное ему Александром испытание. Лишь сейчас, когда бронзовый позолоченный листок впился ему в ладонь, Гефестион понял, что испытание предназначалось не ему. Он был просто свидетелем. Гефестион поднялся наверх, чтобы держать в своей руке жизнь Александра. Это был залог дружбы, ответ на его дурацкий вопрос.

Когда мальчики спускались на землю, цепляясь за ветви высокого ореха, Гефестиону на ум пришла песня о Семеле, возлюбленной Зевса. Бог явился к ней в облике человека, но ей этого было недостаточно, она требовала, чтобы он показал ей свою божественную сущность. Зевс выполнил просьбу, но Семела хотела слишком многого; молнии в руке бога сожгли ее. Гефестиону нужно привыкнуть к огню.

Прошло еще несколько недель, прежде чем объявился философ.

Гефестион его недооценил. Аристотель знал не только страну, но и двор, и живой язык; у него оставались в Пелле родственные связи и много друзей. Царь, хорошо об этом осведомленный, предложил в одном из писем предоставить – если потребуется – отдельное здание для занятий наследника и его друзей.

Философ прекрасно читал между строк. Мальчика нужно было вырвать из цепких рук матери-интриганки; отец, со своей стороны, не станет вмешиваться. Аристотель даже не смел на такое надеяться. В ответном письме, чрезвычайно учтивом, философ предложил поселить наследника с друзьями в некотором удалении от дворцовой суеты и в заключение – как если бы эта мысль только что пришла ему на ум – порекомендовал чистый горный воздух. Подходящих гор не было в радиусе нескольких миль от Пеллы.

У подножия горы Бермий, на западе равнины Пеллы, стоял хороший дом, заброшенный во время войн. Филипп купил его и привел в порядок. Дом был большой; царь пристроил крыло и гимнасий и – поскольку философ упоминал о прогулках – расчистил сад. Никаких ухищрений, прекрасный уголок природы, то, что персы называют «парадиз». Говорили, легендарные сады царя Мидаса были чем-то в этом роде. Там все росло свободно и пышно.

Покончив с этим, царь послал за сыном. Через час все его распоряжения будут известны Олимпиаде, наполнившей дворец шпионами, а уж она постарается исказить их смысл и настроить мальчика против отца.

В беседе отца и сына сквозили намеки и недоговоренности. Александр видел, что Филипп уже принял решение. Но этот напор, эти двусмысленные, темные речи – что это: привычная перебранка в бесконечной войне с его матерью или нечто большее? Все ли слова были произнесены? Когда-то Александр верил, что мать никогда ему не солжет, но многие случаи убедили его в обратном.

– Я хочу знать, кого из друзей ты пригласишь с собой, – сказал Филипп. – Обдумай, я даю тебе на это пару дней.

– Благодарю, отец.

Александр вспомнил мучительные часы, проведенные на душной женской половине: сплетни, пересуды, пустая болтовня, бесконечные интриги, размышления и гадания над каждым взглядом или словом, крики, слезы, клятвы перед богами, запах благовоний, волшебных трав и горящего жертвенного мяса, шепот признаний, не дававшие уснуть ночью, так что весь следующий день он не мог собраться и проигрывал в беге и не попадал в цель.

– Если их отцы согласятся, все легко уладится, – сказал Филипп. – Птолемей, я полагаю?

– Да, Птолемей непременно. И Гефестион. Я просил тебя за него прежде.

– Я помню. Гефестион. Конечно.

Филипп постарался, чтобы его голос прозвучал непринужденно. Меньше всего он хотел разрушить сложившееся положение вещей. В его душе навечно запечатлелись любовные картины Фив: юноша и мужчина, в котором юноша видит образец. Где-то это было в порядке вещей, но Филипп не желал, чтобы кто-то властвовал над его сыном. Даже Птолемей, относящийся к мальчику по-братски и любящий женщин, вызывал у царя опасения. И как было не тревожиться за Александра, с его поразительной красотой и тягой к юношам много старше себя? Случайная прихоть, странный каприз внезапно привлекли сына к мальчику, родившемуся с ним почти что день в день. Уже несколько недель они были неразлучны. Александр, что правда, то правда, оставался непроницаем, но зато по тому, другому, можно было читать, как по раскрытой книге. Хотя никаких сомнений, что в этой дружбе образец – Александр, а мальчик во всем ему подчиняется. Соответственно, эту связь можно выбросить из головы.

Царю хватало тревог за пределами царства. Прошлым летом пришлось снова усмирять иллирийцев на западной границе. Победа стоила Филиппу не только многих забот, горя и скандалов, он заплатил за нее разрубленным в битве коленом. Филипп до сих пор хромал.

В Фессалии все складывалось удачно: он привел к повиновению дюжину местных царьков, уладил миром два десятка войн из-за кровной вражды – и все, за исключением одного-двух честолюбивых вождей, остались довольны. Но Филипп потерпел неудачу в Афинах. Афиняне отказались прислать своих граждан на Пифийские игры только потому, что Филипп вручал там награды. Но царь все же не сдался. Его ставленники в один голос твердили, что афинян можно образумить, если болтуны-ораторы перестанут сбивать народ с толку. Афинские политики в первую очередь заботились о том, чтобы не урезались общественные пособия. В случае угрозы системе подачек не прошло бы ни одно предложение, зайди речь хоть о спасении родины. Филократа обвинили в государственной измене, и он бежал из Афин. Вовремя: вскоре ему вынесли смертный приговор. Филипп назначил Филократу щедрое содержание и обратил свои надежды на людей, слывших неподкупными, на тех, кто считал союз с Македонией благом для Афин. Они убедились, что сейчас все помыслы царя обращены к малоазийской Греции. Теперь им оставалось уверить сограждан в том, что меньше всего Филиппу нужна сейчас дорогостоящая война с Афинами. Проигравший или победитель, безразлично – он предстанет врагом Эллады именно тогда, когда ему нужно укреплять свой тыл.

И этой весной Филипп отправил в Афины новое посольство с предложением пересмотреть мирный договор, если выдвинутые афинянами поправки будут разумны. Афиняне снарядили своего посла, старого друга Демосфена, некоего Гегельзиппа. Гегельзипп носил прозвище Хохолок, данное из-за длинных женоподобных локонов, уложенных на макушке и перевязанных лентой. В Пелле стало ясно, почему выбор пал на него: к неприемлемым условиям, выставленным Афинами, он добавил, уже от себя лично, безобразную грубость. Не было ни малейших шансов, что Филипп перетянет его на свою сторону. Хохолок устраивал союз афинян с фокейцами, само его присутствие было оскорблением. Он приехал и уехал, и Филипп, который до этого не требовал от фокейцев ежегодной платы за разграбленный храм, дал им понять, что платить придется сполна.