Небит-Даг

И снова у Аннатувака подступил комок к горлу. Он слышал этот одобрительный ропот, и сердце ответно разволновалось. А в памяти снова возник обрывок разговора с отцом: «Кто же так думает обо мне?..» — «Народ». Вот как пророчил отец!.. Пусть же выступит! Теперь, после Сулейманова, ничего не страшно, пусть скажет по-отцовски горько, по-стариковски мудро, только бы не промолчал.

А Сулейманов, спокойный, тихим голосом говорил с трибуны, принуждая собрание утихнуть и слушать.

— Я не касаюсь поведения Човдурова после пожара. Тут он не заслуживает пощады! Жаль, что обиженный им Тойджан лежит в больнице…

— Так зачем же вы защищаете Човдурова? — бросил с места Андрей Николаевич.

— Нет, товарищ Сафронов, вы неправы, — мягко возразил Сулейманов. — Нам надо всем выйти отсюда мобилизованными, готовыми к новым трудным делам. Я не защищаю Човдурова — самовлюбленного горлопана, носителя пережитков, попирающего наши советские законы общежития. Я защищаю Човдурова — честного и деятельного организатора. По-моему, нечеловечно наносить жестокий удар товарищу, сделавшему неверный шаг в сложной обстановке. Я думаю также, что легко разрушить дом, но трудно построить…

— Ваше время истекло, Султан Рустамович, — коротко заметил Аман.

— А я уже кончил.

Речь Сулейманова была выслушана с вниманием и одобрением, но аплодировали скупо — и этого нельзя было не заметить. Партийное собрание — как живой человек, и этот человек, видимо, опасался, что такая защита, пусть даже справедливая, может ослабить впечатление слитности коллективной воли, единства мыслей коллектива, так резко устремившегося в бой с тем, что мешает ему идти вперед.

Не успел Сулейманов сойти со сцены, как из рядов поднялся и махнул ушанкой сыну, прося слова, мастер Атабай. Аман был, видно, застигнут врасплох: ему и в голову не приходило, что отец захочет говорить на таком многолюдном собрании. Пока он раздумывал над тем, как величать его и вообще дать ли слово, старик уже направился к сцене, на ходу начав речь.

— Ишти, я из Челекена… — говорил он, неторопливо поднимаясь по лесенке и поглядывая в зал. — Ишти, потому ли, что я с детства остался сиротой, потому ли, что никто не интересовался, из какого я рода, но в общем у меня нет фамилии, неизвестно, чей я сын, есть только имя у меня — Атабай…

Понимая, что отец собирается завести долгий разговор, и считая неудобным делать замечание, Аман шепнул сидевшему рядом бурильщику Баяндырову:

— Скажи ему, что тут не место сказки рассказывать.

— Пусть пока говорит, там увидим, — шепнул Баяндыров.

Атабай между тем уже стоял на трибуне.

— Входить в воду покачиваясь я учился у раков, а быстро плавать — у рыб…

В рядах прокатился смешок. Атабай не обратил на это никакого внимания.

— А вот мой старый друг Таган-ага, тот, что сидит рядом с моим сыном в президиуме, — тот в Каракумах учился ползать у черепах, а бегать — у ящериц зем-земов…

Все в зале смеялись заранее, еще недослушав очередной фразы веселого старика. Секретарь горкома, сидевший за столом президиума, не зная, к чему клонится речь мастера, тоже улыбнулся и развел руками. Баяндыров решился сделать оратору замечание:

— Атабай-ага, незачем беспокоить морских обитателей и животных пустыни. Может быть, скажешь нам о цели твоего выступления?

Атабай бросил папаху на трибуну и уставился на Баяндырова.

— Товарищ Баяндыров, когда ты говорил, разве я мешал?

— Атабай-ага, но я не рассказывал свою биографию…

— Товарищ член президиума, если соловей поет, ворона только каркает. Ведь я не в саду вырос, у меня нет такого сладкого языка, как у тебя. Прошу простить за каркание!

Баяндыров сам был не рад своему вмешательству и попросил прощения у мастера:

— Атабай-ага, прости, больше не буду.

— Хорошо, прощаю. Лягушка любит воду, если взять меня, а мышь предпочитает песок, если взять Тагана-ага. Но почему мы сидим здесь? — Старик обвел рукой весь зал, словно ожидая ответа на вопрос. — Есть чудесная сила, которая нас обоих — нет, не только нас, а и тебя, товарищ Баяндыров, и тебя, товарищ Сулейманов, и тебя, Андрей Николаевич, главный инженер, — привела сюда, дала нам цель, научила любить каждую пядь родной земли, подружила и побратала. С помощью этой силы мы не только меняем облик своей республики, но не оставляем разницы между морем и песком. Мы вот с Таганом двадцать пять лет ищем здесь свое счастье — свое, то есть народное. Мы золотой клад не в песке ищем, золотую рыбку не в море ловим, а находим в двух-трех километрах под землей… Вот почему борода моя побелела, и Таган-ага тоже выглядит не лучше меня. Но мы чувствуем себя молодыми, наше время не позволяет нам стареть!

В эту минуту Аман встал и как председатель официально обратился к отцу:

— Товарищ Атабаев, что вы хотите сказать… в конце концов?

Атабай выпятил грудь, погладил рукой три клока своей бороды и так же официально возразил сыну:

— Аман-товарищ, разве вы не на моем языке учились говорить «вода» или «хлеб»? Или выросли очень, чересчур стали культурными, перестали понимать язык отцов? Разве я по-персидски говорю?

— Здесь, в зале, собрались люди, понимающие разные языки.

— Но сын не понимает отца, так, что ли?

— Я вот что хочу тебе сказать: коротко и ясно изложи свое мнение.

— Пусть говорит! — раздались голоса.

Многие захлопали в ладоши. Атабай, не смущаясь шумом, взял в руки шапку, лежавшую на трибуне, и резко отчитал председательствующего:

— Если вам так уж невтерпеж, если вам не стыдно заглушать критику, я попробую говорить короче… Не так ли, Таган-ага?

Таган ничего не ответил на вопрос друга.

— Плохие новости разносятся с быстротой молнии, — продолжал Атабай. — Говорят, начальник конторы преследует не только молодого Тойджана, но и нас, мастеров. Хочет освободить нас от работы — меня отправить на Челекен ловить рыбу, а Тагана — в пески гоняться с палкой за зайцами… Таган-ага, не удивляйся — это яйца учат курицу! Пусть учат, но пусть на партийном собрании объяснят нам, почему мы стали плохи. Разве наша работа — брак? Разве… — Он перевел дух и закончил, обратившись к своему другу: — Ну как, Таган, достаточно или еще?

Под гомон восторженных восклицаний и гул аплодисментов Атабай важно прошел мимо президиума, важно спустился по лесенке в зал и, уже садясь на свое место, видно, не в силах справиться с волнением, натянул на голову свою большую ушанку.

Тщетно пытался Аман в течение нескольких минут успокоить собрание — речь Атабая всем понравилась. Она не поправилась, пожалуй, только его сыну. Балагурство хорошо за дружеской беседой, думал он, а не на партийном собрании, когда обсуждается вопрос о стиле руководства. В эти дни Аман слишком тяжело переживал все, что случилось с его другом, негодовал против него и жалел его и сейчас не мог оставаться равнодушным, видя, как разухабистая и цветистая, а в общем беззлобная речь отца рассеяла впечатление, развеселила людей, отпустила их сердца. Не так был настроен Аман, идя на собрание.

Много месяцев он видел свою обязанность партийного вожака в том, чтобы быть терпеливым и спокойным среди необузданных и пылких. Много месяцев, сдерживая самого себя, уравновешивал крайние мнения, усмирял чужую, даже справедливую горячность. Его могли упрекнуть скорее в том, что он тянет и молчит, поддерживает престиж начальника, тем более что все знали: они фронтовые друзья. Но случай с Тойджаном вывел его из привычной сдержанности, Аман решил больше не щадить самолюбие руководителя. Пусть наконец свершится партийный суд! С таким чувством шел Аман на собрание, с таким чувством им руководил. Ему не понравилось «справедливое» выступление рыцаря Сулейманова и огорчила веселая речь балагура отца. И хотя список ораторов далеко не был исчерпан, он воспользовался своим правом председательствующего и вышел на трибуну.