Небит-Даг

Эшебиби сгорбилась, как от удара, но вдруг вскочила, сжав кулаки.

— А хочешь знать, милая, как я ценю твоих родителей…

Айгюль зажала уши, чтобы не слышать грязной брани, которой разразилась Эшебиби, Мамыш было вмешалась: «Ай, как стыдно, Эшебиби!», — но свирепая женщина оттолкнула ее обеими руками. Ее крик донесся и до Тыллагюзель на кухне.

— Разве ты не плюнула в лица своих земляков-парней, разве не нарушила своего обещания Кериму Мамедову? — вопила разъяренная старуха. — Думаешь, я не знаю, что испорчены не только твои одежды, но и твои мысли!

— Вон из дому! — закричала Айгюль.

— Я-то уйду, но и тебя ославлю на весь город! — шипела Эшебиби, уходя и путаясь в длинной бахроме шали.

Айгюль схватила ее сверток, лежавший на диване, и с размаху швырнула вслед. Поймав его на лету, старуха с треском хлопнула дверью. Подоспевшая из кухни Тыллагюзель обняла свою дочь, а та дрожала в ее руках, словно птица, попавшая в сети.

Глава восемнадцатая Друзья-бурильщики

К югу от старых промыслов, поодаль от скопления вышек, которыми, как зимним лесом, поросли пологие холмы Небит-Дага, стояла одиноко, словно башня Куня-Ургенча, буровая вышка бригады Тагана Човдурова. Тракторы и машины пробили к ней по полю глубокие борозды, но стоило сделать шаг в сторону от временной дороги, как нога ступала в вязкую, темную, а местами будто мукой присыпанную солончаковую почву. Издали глянешь на вышку, кажется, она шатром цепляет за облака, а косые лучи закатного солнца бьют прямо в ее середину, золотыми гвоздями приколачивают к синему небу.

Вот уже две недели работавшие на этой вышке глухо волновались в ожидании отъезда в Сазаклы. Ехать никто не отказывался — бригада была дружная. Но всех выбивала из колеи непонятная заминка с приказом. Как всегда бывает в подобных обстоятельствах, то и дело возникали самые нелепые слухи. Кто-то рассказывал, что не только их никуда не пошлют, но и бригаду старого Атабая после аварии возвращают в Небит-Даг. Другие поговаривали, что в Сазаклы создадут особые молодежные бригады, а стариков и близко не подпустят к барханным пескам отдаленного района. А некоторые громко сомневались в том, что вообще есть нефть в Сазаклы. Слухи тянулись, разумеется, из конторы, где кто-то краем уха услышал о ссоре Аннатувака Човдурова с отцом. До бригады, работавшей в глухом углу промысла, все эти противоречивые предположения доходили, как по испорченному телефону, в искаженном виде. И, пожалуй, единственным человеком, остававшимся в неведении, был сам Таган. Все в бригаде знали, что мастер рвется в пустыню, и оберегали его от преждевременного разочарования.

В ясный зимний день, когда солнце уже клонилось к закату, Таган, заложив руки за спину, неторопливо расхаживал, осматривая свое хозяйство. Работы шли хорошо, на будущей неделе предстояло простреливать скважину. Окинув заботливым оком большие чаны с глинистым раствором, Таган остановился около насосов. Механик возился с моторами. Среднего роста, средних лет, с круглым, ничем не примечательным лицом и маленькими голубыми глазами, механик Иван Иванович Кузьмин был старым товарищем мастера. Немногословный и с виду вялый, он двигался неторопливо, будто вытаскивал ноги из болота. Но внимательный взгляд его, не пропускавший ни одного винтика, говорил о большом опыте, а привычка все ощупывать пальцами, будто не доверяя глазам своим, — о чувстве ответственности. И несмотря на то, что характер у механика был не мягче, чем у мастера, они много лет дружно работали вместе.

— Иван, как по-твоему, на что все это похоже? — спросил Таган, показывая на необозримую равнину, до горизонта застроенную вышками.

— На промысла, — не поднимая головы, а лишь чуть покосившись, ответил Кузьмин.

Таган расхохотался.

— Насмешить тебя не трудно, — заметил Кузьмин.

— Смеюсь, потому что ты мои мысли повторяешь, — сказал мастер. — Правильно говоришь. Недавно приезжал большой начальник из совнархоза. Пожилой человек, моряком был еще в гражданскую войну. Посмотрел вокруг и говорит: «Это похоже на старинный порт с парусными кораблями». Вечером первый раз пришла практикантка из нефтяного техникума. Увидела освещенную вышку и даже закричала: «Ой, как будто елку зажгли!» Бывший молла, тот, что пристроился сторожем во вторую контору, тот руки к небу поднял: «Сколько понастроили минаретов!» А я смотрю и думаю: на что это похоже? На промысла!

— Стареешь. Много говорить стал, — сказал Кузьмин.

— А почему так думаю, — будто не слыша, продолжал Таган, — потому что, когда я сюда пришел, тут ни на что не было похоже. Но вышки росли, и эта пустыня стала промышленным районом, а я старым мастером, хотя и пришел сюда тридцати лет. Так что врешь, механик! Я не старею. Я расту.

— Что за молодец мастер! Совсем великан, скоро вышку перерастет! — послышалось в ответ.

Таган удивился: механик, проверявший насос, даже рта не раскрыл, откуда же этот голос? Оглянувшись, он заметил палатчика Губайдуллина, очищавшего лопатой барит от разных примесей. Мастер погрозил ему пальцем.

— Э, рыжий, знай свое дело, помалкивай!

— Я не рыжий!

— Может, черный?

— Я Джапар.

— Ну, если Джапар, так я до тебя доберусь! — И, прикрывая рукой улыбку, будто поглаживая усы, Таган направился к Джапару.

Палатчик закричал:

— Мастер-ага, не подходи, баритом обсыплю! — и, помахивая лопатой, спрятался за кучу песка.

Таган вдруг остановился и грозно затопал ногами, а робкий Джапар бросился наутек. Но, оглядываясь на Тагана, он все еще кричал:

— Не подходи, мастер-ага, обсыплю баритом!

Таган, очень довольный, что Губайдуллин улепетывает от него, как теленок, хохотал.

— Ах ты, рыжий, рыжий! С кем сравнить тебя? Ты не влажное облако и не дождь, а глупый ветер, поднимающий пыль!

Губайдуллин, вернувшись на прежнее место, сделал вид, что обиделся.

— Ветер рассеивает все, а я собираю. Когда начинается буря и раскачивает, как камышинку, буровые свечи, кто защищает их своей грудью? А кто кладет мне руку на плечо и говорит: «Молодец, Джапар! Спасибо, палатчик!»

Таган с нежностью посмотрел на рыжего.

— Шуток не понимаешь, Джапар. Разве не сжимается мое сердце, когда дикий ветер раскачивает тебя вместе со свечой. Помню, как мы собирали останки палатчика Амантя-джана… И когда думаю, как мы будем работать в пустыне, я о тебе думаю, дорогой, раньше всех.

Сирота с раннего детства, не знавший отцовской ласки, Джапар был очень чувствителен к доброму слову. Он разволновался, слушая Тагана. Этот старик, такой грозный с виду, временами вспыльчивый и беспощадный, временами по-детски веселый, был близок его сердцу, как родной. Джапар готов был исполнить любое его желание: превратиться в волка, если прикажет напасть, сделаться обезьяной, если велит играть. Сейчас, когда мастер стоял, низко опустив голову, а потом, подняв глаза, не моргая, уставился на вышку, Губайдуллину показалось, будто старик готовится защитить его от беды. Палатчику от всей души захотелось обнять его, расцеловать в седые усы, но он только сказал:

— Отец!..

Тагану и не надо было больше слов, чтобы понять Джапара.

— Что, сынок? — спросил он, улыбаясь.

Джапар не сразу ответил. Сказать вслух то, что его переполняло, он не мог и, подумав, спросил:

— А это верно, что нас посылают в Сазаклы?

— Жду не дождусь. А когда пошлют, не знаю.

— Обязаны послать, — твердо сказал Кузьмин, который закончил осмотр насоса и теперь вытирал руки замасленной тряпкой.

— А тебе хочется поскорее? — спросил палатчик.

— А чем плохо?

— А что хорошего? — вдруг сказал Таган, захотевший испытать механика.

— Во-первых, — начал Кузьмин, загибая пальцы, — я люблю перемены. Во-вторых, в бригаде Атабая мой земляк Суровцев. В-третьих, если мы найдем нефть в Сазаклы, там построят новый город. Вырастет новый город — меньше останется пустыни. Я не люблю пустыню. В-четвертых, ко мне приехала погостить теща из Тамбова…

Бурильщики рассмеялись.

— Теща — это нормально, — сказал Джапар, — но если человек хочет бежать от жены…