Небит-Даг

Он резко поднял раму окна, при этом очки, не удержавшись, упали и одно стеклышко разлетелось на куски.

Аннатувак молча наблюдал за этим непонятным взрывом негодования, потом мягко заметил:

— Евгений Евсеевич, я бы и сам закрыл окно. Зря вы очки разбили…

— Не жалко… — буркнул Тихомиров.

Но в очевидном противоречии со своими словами он собирал и прикладывал друг к другу осколки. Аннатувак сделал вид, что не замечает, как он расстроен, и мирно продолжил вслух свою мысль:

— Э, дорогой Евгений Евсеевич… Прежде, чем мы украсим нашу землю цветами, придется исходить много пыльных дорог.

Не разделяя мечтаний «практического работника», Тихомиров шумно удалился из вагона. Только его розовую лысину успел увидеть Сулейманов, выглянувший из купе. Несколько минут Човдуров и геолог стояли рядом у окна.

— Хороша земля? — коротко спросил Аннатувак.

— Как в сказке… — так же коротко согласился азербайджанец.

— Если бы дотянуть до этих мест Каракумский канал… Вы представляете, что тут будет в ближайшие годы?

— А вы?

— Конечно! Вот посчитайте: от Аму-Дарьи до Мары четыреста километров. Там вода уже бежит по новому руслу вслед за экскаваторами, за землесосными снарядами… От Мары до нефтяных районов семьсот — восемьсот… Нелегко, конечно, протянуть тысячекилометровую реку. Да нам ли унывать с новой техникой! Обводним!.. Всю степь озеленим, и будет она в зеленом шелковом халате красавица-пери!.. Я сейчас глядел и думал: а люди? Откуда взять людей, чтобы заселить пустыни? И все мои сомнения растаяли, как масло на солнце… Когда сходятся парень с девушкой, собирается праздничная свадебная толпа. Когда вода с землей сойдутся, соберутся миллионы людей!

Султан Рустамович слушал, глядя в окно. Может быть, перед его мысленным взором вставала родная республика, он все-таки тосковал по ней, хотя и не давал себе воли. Может быть, просто любовался степью, ее тысячелетней неизменностью, он любил ее просторы, чуть обогретые зимним солнцем.

— Когда вы говорите о Туркмении, сердце радуется, — тихо сказал наконец Сулейманов.

Он доверчиво глянул в глаза Човдурова и осторожно продолжил опасную мысль:

— Но есть в этом солнечном краю один забытый богом уголок… Как дойдете до него, милый Аннатувак, дорогой друг, вам изменяет чувство масштаба. А?..

— Какой уголок?

— Сазаклы…

— Старый спор, прямо хоть из вагона выпрыгивай! — отмахнулся Човдуров. — Может, хватит?

— Я люблю вас, Аннатувак Таганович, мне с вами было хорошо работать… Простите за такую откровенность, другой раз не услышите. Это ваша степь за окном подтолкнула на разговор по душам… Но если скучно слушать, скажу одно: буду в ЦК партии, в совнархозе — всюду буду ставить вопрос о дальней разведке.

— Очень рад! Я и сам был бы готов написать докладную записку в ЦК партии, если бы…

— Если бы что?

— Если бы нужно было жаловаться на вас. Но пока что я руководитель конторы и мое слово будет последним…

— Вы же знаете, что это не так! По крайней мере в наши дни, теперь, это не так. Раз в жизни объясните, почему вам кажется, что признать ошибку — значит потерять авторитет?

— Раньше, чем признать ошибку, надо ошибиться.

— Тяжелый человек!.. Вы даже мысли не допускаете, что можете ошибиться.

— Ну что вы от меня хотите, Султан Рустамович? Ваша чистая геология — это жар-птица, из нее куриного плова не сваришь. Не беспокойтесь, Сазаклы дождется своей очереди. Но сегодня тамошняя нефть нам не по карману. И партия учит нас концентрации разведки, не разбрасываться по всем площадям, идти планомерно, не забывать про себестоимость тонны, удешевлять проходку, ускорять ее. Ведь это азбука!

— Вот потому-то напрасно ее и твердите. Что ж, я не коммунист?

— Тогда поговорите в Ашхабаде. Вам разъяснят.

— Поговорю. И мне разъяснят, и я разъясню.

Резко повернувшись, изящный маленький человек вошел в купе.

Аннатувак в одиночестве направился в вагон-ресторан.

Там было накурено. Пиво стояло на всех столах — мужское население поезда сбежалось на пиво. Слышались веселые голоса, смех.

Пограничные офицеры, широколицые, краснощекие, веселые тамбовцы или рязанцы, пригласили его к своему столу. Аннатувак с удовольствием присоединился к офицерской компании — так повелось с войны, всегда приятно было поговорить, забыв о своем штатском костюме, о самом священном, что осталось в памяти, о боевых годах, вспомнить номера дивизий и полков, названия деревушек, хуторов, речные переправы…

Поезд замедлил ход.

— Сейчас Геок-Тепе… — сказал один из офицеров.

Перед окнами поплыли необозримые виноградники.

Слушая разговор за столом, Аннатувак не сводил глаз с окна.

Маленький полустанок… Женщина в красно-желтом халате со связанными веревкой ковровыми торбами, перекинутыми через плечо, спешит куда-то в конец поезда. За ней юноша в кепке, синем суконном пальто, с чемоданом и портфелем. Может быть, сын? На скамейке перед окнами вагона пятеро солдат дружно доедают дыню. Оранжево-зеленые корки аккуратно бросают на газету, разложенную у ног. Двое из них русские, с мягкими чертами лица, красновато-розовым загаром. Трое — туркмены, с коричневыми, худыми, подсушенными южным солнцем лицами.

— Посмотрите, какая дружба, — улыбнулся Аннатувак. — И заметьте: здесь, в Геок-Тепе…

Офицеры глянули в окно и продолжали беседовать. Им, видно, непонятна была мысль Аннатувака. Они были русские, он туркмен.

…Когда-то на месте этих виноградников была крепость Геок-Тепе. Тут, у подножия Копет-Дага, веками шли кровопролитные сражения. Зоркий глаз историка и археолога нашел бы здесь следы коня Александра Македонского, верблюдов арабских джахангаров, орд Чингисхана, воинов Тамерлана. Не было такого года, когда бы не топтали туркменскую землю войска иранских шахов, хорезмских ханов, не было и куска земли, где бы не пролилась туркменская кровь. Туркменские кони были всегда под седлом, оружие — наготове, в народе чаще всего повторяли пословицу: «Сабля ржавеет, когда лежит в ножнах». Веками держалась крепость Геок-Тепе и пала только под натиском русских войск в 1881 году. С тех пор чужеземные кони перестали топтать туркменскую землю, край перестали терзать феодальные междоусобицы, но страна замерла под колониальным гнетом царской России. И лишь после того, как Туркмения на равных правах вошла в семью советских республик, зацвела здешняя земля, обагренная кровью многих поколений…

— О чем задумались, товарищ? — спросил один из офицеров.

— Так… ничего, — ответил Аннатувак, очнувшись, и вдруг повеселел, молодо смахнул рукой со лба прядь черных волос. — А что, если, товарищи майоры, мускатного вина попробовать? Этот край богат превосходным мускатным вином…

Глава двадцать шестая Первый снег в Ашхабаде

Как только сели в вагон, Аман Атабаев замотал покруче шерстяной лоскут, согревавший культю в рукаве, устроился поуютнее и попытался «сделаться англичанином», как советовал преподаватель английского языка, то есть перестал думать по-туркменски и по-русски.

На этот раз удавалось с трудом. С утра тоскливо ныла старая рана, обрубок руки не давал покоя. Аман даже подумал: наверно, к снегу. Но солнце било в окно, заливало светом купе. Непохоже на снег.

Ученый болтун исчез к полному удовольствию Атабаева. Порывистый Аннатувак тоже куда-то вышел. В купе остался Сулейманов — этот не помешает, сам любит уткнуться в книгу. «Ох уж эти мне семейные люди, шумные люди, скандалисты, — подумал Аман. — Вот сидят два одиноких человека, тихо сидят, никому не мешают… Одинокие? — тотчас переспросил он сам себя. — Султан Рустамович не одинок, у него большая семья в Баку, письма летят, телеграммы, по вечерам телефонные переговоры… Да и он сам — одинок ли? Еще недавно — да. А сейчас?..»