Небо и земля

Быков снова вспомнил о той поре, когда Хоботов еще не был заводчиком и докучал ему своей навязчивой дружбой.

— Ума не приложу, — сказал недоуменно Быков, — зачем он ко мне обратился с таким посланием? Уж после нашего спора, когда он мне взятку предлагал, казалось бы, нам переписываться не стоит…

— Не иначе, как спьяну, — решил Тентенников. — Или, может быть, хлопочет, чтобы тебя к нему на завод отчислили сдатчиком самолетов.

— Не похоже. После забастовки он меня на завод не пустит.

Так и не могли они решить, что заставило Хоботова написать нежное послание. Вскоре пришел денщик Васильева, сказал, что их благородие требует Быкова в штаб.

Поручик рассматривал альбом, тонкими пальцами разглаживая давние фотографические снимки. Он подозвал Быкова:

— Не хотите посмотреть альбомчик? Интересная коллекция собирается. Со временем будет ценностью.

Он задумался, тихо промолвил:

— У меня страсть к фотографированию, а Пылаев в этом деле лучший помощник. Он такие фотографии снимал — пальчики оближешь.

Альбом в самом деле был очень хороший. Быков узнавал места, где происходили бои, снова вспоминал старые аэродромы, видел лица товарищей и себя самого и каких-то незнакомых женщин и нагло осклабившегося Пылаева.

— Это наш самолет снят, когда улетал в первую разведку, — объяснял снисходительно Васильев. — А вот недурной снимок — мы с Пылаевым вместе ездили на передовые позиции. Поглядите, как ясно и четко снято. А вот старая усадьба, где был госпиталь. Только вы Победоносцеву не говорите: тут Наталья Васильевна…

Быков увидел Наташу, сидевшую на скамейке. «Вот уж поволновался бы Глеб, если бы увидел снимок», — подумал Быков и тихо сказал:

— Подарите, пожалуйста, мне…

— Вам? — удивился было Васильев, но тотчас понял, почему хочется летчику иметь эту карточку, пожал плечами и выдрал её из альбома.

Быков разорвал карточку на мелкие клочки, швырнул на пол.

— Благородно поступили, право, благородно, — сказал Васильев. — Боялись, что Победоносцев увидит и расстроится? Хотел бы я иметь такого преданного друга.

Они еще недолго полистали альбом, — прошли перед ними снега, пески, кудрявые деревья, взвихренные облака, и Васильев после краткого раздумья приступил к разговору:

— Жалею, что вы ко мне не зашли сразу по приезде. Я ведь Петербург очень хорошо знаю и, поверьте, соскучился без него. Ну, расскажите, как живет Петербург? На проспектах еще нет блиндажей? Помню, когда я в прошлом году приезжал, после отступлений наших, за Петербург стали бояться. Теперь, кажется, успокоились?

— Ну, полного-то спокойствия я не наблюдал. Слухов много ползет по городу, каждый день с тревогой проглядывают заголовки газет.

— Чего захотели! Полного спокойствия! В военные годы как люди живут? Только сегодняшними, только насущными заботами. Нет, вы лучше о столице расскажите. На Стрелку ездили?

— Ездил.

— Один?

В словах поручика послышался Быкову какой-то намек на встречи с Леной, и он сердито ответил, подымаясь с табуретки:

— Разве вам интересно знать, как я проводил время?

— Экий вы, право, как еж колючий. Вечно на что-нибудь обижаетесь… Я шутя спросил, а вы шуток не понимаете.

— Шутки я понимаю, но когда надо мною подсмеиваются, не люблю.

— И никто не любит. Ладно, если уже не хочется о своих петербургских впечатлениях рассказывать, я вас не неволю. Я иначе устроен, люблю пересказать о том, чему свидетелем в жизни быть доводилось.

Он поглядел на Быкова исподлобья:

— Вы о несчастье с Тентенниковым знаете?

— Вчера его навестил.

— Жаль парня…

— Если бы в отряде дело было поставлено лучше — и жалеть бы не приходилось: был бы Тентенников здоров.

— Вы уверены в этом?

— Не только уверен — знаю.

— Странно, — четко выговаривая каждое слово и пристально глядя в глаза собеседника, сказал Васильев. — Кого же вы изволите подозревать? И вы ли один, осмелюсь спросить?

— Не я один так думаю. Это мнение всех летчиков отряда. Вам доводилось слышать, что такое преднамеренная поломка? — спросил он, тоже не сводя глаз с Васильева. Оба они глядели друг на друга с такой ненавистью, что приведись постороннему человеку присутствовать при этом молчаливом поединке, ему стало бы не по себе.

— Преднамеренная поломка? Не слыхал о такой.

— Видите ли, в начале авиации аэропланы стоили дорого, а предварительный курс обучения был очень недолгий. Во Франции инструктора авиационных школ, кое-как обучив будущих летчиков, пускали их в небо, а там уже все зависело от их смелости и хладнокровия. Но обычно неприятности начинались, когда аэроплан еще катился по земле…

— Интересные рассуждения, — протянул Васильев. — У вас отличная память… на плохое, — добавил он, задумавшись.

— Тогда некоторые ловкие хозяйчики придумали следующее: надеяться на то, что юноша обязательно разобьет машину, не всегда можно…

— Теперь я уже начинаю понимать.

— И вот, чтобы быть уверенным в успехе и обязательно добиться поломки… Впрочем, вряд ли нужно вам объяснять технику дела…

— Что же? — закричал Васильев, отводя наконец глаза и чувствуя неожиданное облегчение: так непримирим был взгляд светлых, уверенных глаз его собеседника. — Что же вы хотите сказать, что в случае с Тентенниковым виноват не Тентенников, а кто-то другой?

— Да.

— И вам, удостоившемуся производства в офицеры, не стыдно выдумывать такие небылицы?

— Было бы стыдно, если бы я не сказал об этом. А производства в прапорщики я не добивался…

— Вот как… — нахмурился Васильев, пренебрежительно посмотрев на звездочку на погоне Быкова. — Кого же вы подозреваете в преднамеренной, как вы говорите, поломке?

Быков молчал, да Васильев и не хотел расспрашивать. И сам он почему-то с тревогой подумал о Пылаеве.

— А я вам хотел поручить одно дело, очень опасное, требующее большой отваги, — сказал он, наконец решившись снова взглянуть в глаза Быкова.