Небо и земля

— Ну, наконец-то! — успокоившись, вздохнул он. — Теперь кончено: буду лысеть бесстрашно.

— А все-таки не о лысине твоя забота!

— Верно, не о лысине, — охотно согласился Тентенников. — Ты погляди-ка!

Он вытащил пачку дешевеньких фотографий и тихо сказал:

— Здесь моя судьба…

С коричневых фотографий глядело на летчиков худощавое лицо с высокими стрельчатыми бровями, с челкой начесанных на самый лоб темных волос.

— Не старая ли приятельница твоя?

— Точно, — сказал Тентенников, протягивая Быкову большой разрисованный лист картона. — На прошлой неделе заезжаю на Петроградскую сторону к твоему знакомому Ружицкому, проглядываю с ним фотографические снимки первых лет авиации и вдруг нахожу занятную реликвию. Выпросил у Ружицкого, он мне подарил… Что бы ты думал? Достает он этот лист, и на нем… Да вы сами поглядите! — добавил Тентенников, положив картон на стол и щурясь, словно впервые разглядывал свое приобретение.

Быков и Победоносцев долго изучали реликвию Тентенникова.

В самом начале одиннадцатого года в ресторане «Вена», прославленном писательской богемой, по приглашению услужливого хозяина Соколова собрались летчики, чтобы отпраздновать установленный Быковым новый всероссийский рекорд. Тот вечер был очень весел, и Соколов, притащив огромный лист картона, уговорил присутствующих оставить свои автографы.

— Я, господа, окантую обязательно и здесь же в кабинете повешу. Годиков двадцать пройдет, интересно будет поглядеть…

Они долго и старательно расписывались тогда. Нашлись художники-любители, которые разукрасили картон рисунками, чертежами аэропланов, изображениями надменных женщин в высоких шляпах со страусовыми перьями.

— Вот где я расписался! — восторженно воскликнул Глеб.

— А я рядышком, — добавил Тентенников. — Быков же нас перехитрил: он на пропеллере свое имя увековечил. А вот, погляди-ка!

Кто-то нарисовал в углу этажерку и написал на ней: «фарман»; кто-то по-латыни написал красным карандашом: «ad astram» — к звездам; кто-то даже составил стихотворную эпитафию самому себе и под ней точно указал год своей смерти.

— Но при чем же здесь твоя любовь? — спросил Быков, когда рисунки и стихотворные подписи были уже изучены и каракули разобраны до последней буквы.

— А ты погляди! Не узнаешь? — Тентенников ткнул пальцем в изображение женщины в бархатной шляпе и снова вздохнул.

— Должно быть, старая приятельница?

— Как только увидел я этот синодик, сразу её вспомнил: в то утро провожал её до дому, встретиться условились, да, к несчастью, на следующий день из Петербурга уехал… Вы о ней должны помнить: я тогда в артистку одну был безнадежно влюблен и вечерами пропадал в театре… На снимке она не только расписалась, еще и телефон свой оставила. Я возьми и позвони ей недавно. И что бы ты думал? За семь лет телефона не переменила и сразу же отозвалась. Я ей о наших встречах напомнил, и до чего ж она обрадовалась!..

— А раньше и глядеть на тебя не хотела?

— За столько-то лет поумнела, — многозначительно сказал Тентенников.

Он положил на полку свой разрисованный картон и, посмотрев на часы, забеспокоился.

— Заговорился с вами, а сам на работу опаздываю!

Где работает Тентенников и что он делает на своей работе, приятели толком не знали, — с некоторого времени появилась у него склонность к таинственности, к многозначительным намекам на существование каких-то новых знакомых.

О них Тентенников говорил, что это люди, которые на свет появились прирожденными авиаторами и только по недоразумению прозябают на земле.

Летчики не расспрашивали его о службе: знали, что не сумеет он хранить свою тайну. Четверть фунта хлеба, которую по вечерам приносил Тентенников, разрезалась на мелкие части и съедалась всеми троими. Заваривая чай из моркови, почему-то прозванный «подмосковщиной», они похваливали приятеля.

Второй месяц жили они в гостинице на Лиговке в тесном и холодном номере и ждали приказа о назначении в летный отряд, формировавшийся в Смольном.

К тому времени уже прибыли с фронта уцелевшие авиационные отряды, и начали создаваться первые летные школы. Основывалась школа в Казани. В Гатчине учились разведчики, а школа летчиков-истребителей направлялась в Самару.

Быкову, Тентенникову и Победоносцеву предлагали пойти инструкторами в одну из этих школ, — хоть в тихую Гатчину, хоть в хлебную, сытую Самару, но они приняли другое решение.

— Поедем на фронт, — сказал Быков, — будем воевать за Советскую Россию. На двух уже войнах воевали, значит, и третьей не миновать. Инструктора в школах и без нас найдутся, а воздушных солдат еще немного. Вот и пригодится теперь родине наше уменье драться в небе.

Со словами старого друга охотно согласились Победоносцев и Тентенников.

Отряд формировался медленно, отъезд на фронт откладывался со дня на день, на пайковое довольствие еще не зачисляли — пришлось искать временную работу. Ружицкий, работавший инструктором в агитационном секторе Отдела народного образования, устроил Глеба лектором. Глеб разъезжал по окраинным клубам и читал лекции по истории авиации. Быков был шофером у директора завода, который теперь вырабатывал зажигалки, и только Тентенников не говорил о месте своей новой работы, не то стесняясь чего-то, не то желая впоследствии ошарашить приятелей неожиданными своими успехами на новом поприще.

Случалось, что Тентенников пропадал на несколько суток, и тогда Глеб и Быков, оставаясь вдвоем, затевали долгие прогулки по городу.

Порой в таких прогулках принимала участие и Лена.

И в этот вечер, после смешного и путаного разговора с Тентенниковым, собирались летчики на острова.

— Может быть, я к вам потом прикачу, если на работе освобожусь, — пообещал Тентенников.

Он погляделся в зеркало, набекрень надел форменную фуражку, начесал на лоб остаток рыжих волос и самодовольно пробасил:

— Долго не задержусь.

— Обманешь! — крикнул Быков вдогонку, но Тентенников не отозвался: он уже сбегал по ступенькам, и гулко раскатывался звук его шагов по широкой каменной лестнице.

Дверь распахнулась, и Лена появилась на пороге в белом пуховом платке, в высоких шнурованных ботинках, в старенькой, потертой на локтях шубке.

— Не ждали? — спросила она, развязывая платок. — А я не одна. Папа пришел со мной. А Кузьму Васильевича мы на лестнице только что встретили, — он очень спешил куда-то…

Она поцеловалась с Глебом, кончиками пальцев дотронулась до широкой руки Быкова и огорченно промолвила:

— Папа отстал. Теперь уже ему подыматься по лестницам трудно — одышка… Испортил себе сердце в чумной своей фортеции, да и прошлогодняя контузия сказывается…

— А у нас, как назло, и воблины сухой не осталось, — огорчился Быков. — Уж если бы мы знали, что к нам такие гости пожалуют, мы хоть какую-нибудь малость с Глебом раздобыли бы.

Лена, не отвечая Быкову, строго и соболезнующе смотрела на брата. И по тому, как смущенно замигал Глеб, понял Быков: произойдет сейчас неприятное семейное объяснение, — за последнее время встречи сына с отцом всегда кончались ссорами. «Мешать буду. Уйду лучше», — решил он было, но Лена заметила его смущение и громко сказала: