Небо и земля

Уленков присел у костра рядом с Тентенниковым, но есть не мог, сидел просто так, чтобы не обидеть спутника.

Он давно думал о том, что настанет день, когда поведет в бой за Родину свой самолет. Этот день всегда казался ему днем победы и славы, но как непохоже было начало дня на его юношеские предчувствия и грезы. Вот уже началась война, а вокруг ничто еще не изменилось, и на озере такая же мелкая рябь, как вчера, и так же зеленеют сосны на островке, и Тентенников неторопливо прихлебывает ушицу, и дымок стелется по траве…

— Скоро кончите есть? — нетерпеливо спросил Уленков.

— Уже кончил! — со вздохом ответил Тентенников. — А теперь можно и в дорогу собираться.

Внимательно оглядев Уленкова, он понял, что волнует юношу, и спокойно сказал:

— Теперь мне кажется, что я не на один день наелся, а на всю войну. Долгое и тяжелое предстоит нам дело, дружок… Одному завидую: не могу, как ты, в небо подняться… А как бы хотелось таранить самолеты врага, расстреливать их из пулемета, — ведь это они на счастливую нашу жизнь пошли, на все, что нам дорого и свято…

— Вам и на земле немало придется делать…

— Верно… Только в небе радостней драться…

— Очень вы спокойны сегодня…

— Кто тебе сказал, что я спокоен? — ответил Тентенников. — У меня каждая кровинка кричит… Но я же тебе сказал: о нервах теперь забыть надо… А так-то, вообще, — это моя четвертая война…

Глава пятая

В штабе Уленков и Тентенников встретили майора Быкова. Он разбирал бумаги, накопившиеся за время его отсутствия, некоторые перечеркивал красным карандашом, на других ставил замысловатые разноцветные значки.

— Вернулись?

— С рыбалки возвращались — и вдруг узнаём: война! — сказал Уленков.

— А ты давно ли прибыл? — спросил Тентенников.

— Рано утром. Я уже митинг провести успел и распоряжения получил сверху. К тебе дело есть, — сказал Быков, положив руку на плечо Уленкова.

Уленков покраснел от волнения, лицо его как-то сразу пошло пятнами, он не привык к такому ласковому обращению майора, — обычно командир бывал с ним строг, никогда не шутил и порой жестоко пробирал за мелкие провинности и ошибки. Особенно часто посмеивался Быков над его любовью к сладкому. Однажды Уленков всю получку сразу истратил на шоколад и пирожные. Понятно, заболел и три дня провалялся в кровати. Врач никак не мог определить причину заболевания и винил повара части. Пожалев повара, Уленков чистосердечно рассказал о своем пристрастии к сладкому, и с тех пор товарищи и начальники прозвали его сладкоежкой. Немало шутили и над его дневником, — со своими записями Уленков под величайшим секретом знакомил товарищей каждого в отдельности, и через короткое время ни для кого уже не были тайной его заветные думы… Уленков огорчался, требовал от приятелей, чтобы они относились к нему как к взрослому и самостоятельному человеку, и все-таки оставался для них только милым, хорошим и прямодушным подростком. Когда собиралась компания выпить или просто посидеть в ресторане — Уленкова обычно не звали.

Только Тентенников с первого дня знакомства относился к Уленкову с той удивительной простотой, какая позволяла волжскому богатырю в течение его долгой жизни дружить с людьми всех возрастов и всех профессий. Уленков платил ему за это восторженной любовью и фотографическую карточку Тентенникова носил в том же кармане гимнастерки, где хранился комсомольский билет. Но то был Тентенников, горячий, суматошный, раздражительный и в то же время отходчивый, умевший быть великодушным, если ему казалось, что он обидел своего молодого приятеля. А майор Иван Быков совсем другой человек. Смеется мало и редко, ошибок не прощает, строг, неразговорчив. Уленков, по правде говоря, немного побаивался его. И вдруг теперь Быков по-другому заговорил с ним… Тут было чему удивляться…

— Вы со мной, товарищ майор, прежде так не разговаривали…

— Раньше такого разговора быть не могло. А теперь — многое предстоит тебе совершить…

— Бои скоро начнутся?

— Каждую минуту можно ожидать начала. Сила идет на нас большая. Именно поэтому так важно теперь побеждать. Ты — молод, а тебе уже Родина крылья дала, чтобы драться в небе. И я в тебя верю. Драться будешь в звене Ларикова. И смотри — в первом же бою открой истребительный счет.

Уленков закашлялся. Быков понял, как волнуется юноша, и тихо сказал, обращаясь к Тентенникову:

— Я тебя огорчить должен, Кузьма Васильевич.

— Меня? — удивленно спросил Тентенников. — Какие же тут могут быть огорчения? Война пришла — значит, воевать надо, а не огорчаться…

— А огорчаться придется.

— Почему?

— А потому, что не все здесь на месте и в сборе.

— Уж с твоим батькой не случилось ли чего?

— Вот именно! Случилось!

Тентенников громко вскрикнул:

— Не пугай только!

— Нет, ничего особенного, — быстро проговорил майор, чувствуя, что Тентенников по-настоящему напуган его словами. — Просто не отпустил моего старика Свияженинов. Он получил важное задание из Москвы, будет разрабатывать проект нового скоростного самолета, — вот и оставляет помощника. Еще и тебя грозится вызвать…

— Ну, теперь не очень-то вызовешь, — пробасил Тентенников. — Ведь Петра он еще до войны оставил, а теперь письма быстро ходить не будут.

— Вместе, значит, воевать станем?

— Конечно, вместе… Хоть и плохую ты привез весть для меня. Три войны мы вместе с Петром провели, а в четвертую порознь пошли. Боюсь, не встретимся больше…

— А ты не унывай…

Тентенников только махнул рукой в ответ и подошел к окну. Он так привык за долгие годы дружбы к Быкову, что и в мирную пору удручался разлукой. А теперь-то! Он думал сосредоточенно, глядя на неподвижное белое облачко в голубом до приторности небе. Вдруг он увидел две движущиеся в высоте точки. Приставив к глазам бинокль, сразу распознал очертания фашистских самолетов.

— «Юнкерсы» идут!

Они выбежали из комнаты и, прислонившись к стенке сарая, наблюдали за «юнкерсами».

Они шли на большой высоте, и белые полосы следов, оставляемые ими в разреженном воздухе, тянулись по небу. Гитлеровцы не знали, должно быть, об аэродроме, не обнаружили отлично замаскированных самолетов и прошли стороной. Широко расставив ноги и надвинув фуражку на лоб так, что козырек прикрывал глаза, Уленков следил за полетом. Это были самые первые самолеты врага, которые он видел. Там, в быстрых и тяжелых машинах, сидят люди, ненавидящие родину Уленкова, несущие смерть ему самому, Тентенникову, обоим Быковым, родной стране, всему, что было дорого сердцу до боли.

И, ненавидящим взглядом провожая самолеты врага, Уленков мечтал сейчас о том, чтобы подняться в небо, набрать высоту, ринуться следом за ними и там, над облаком, налететь на них, расстреливая огнем пулемета, пока не задымятся вражеские машины, пока не рухнут они на мелкий кустарник…

На другой день утром Быков провел два учебных боя с Уленковым. Уленков в первом бою дрался хорошо, но во второй раз был слишком самонадеян и дал возможность Быкову близко подойти к своему самолету. Майор жестоко наказал его за самонадеянность: он прижал молодого летчика к земле и заставил посадить машину на аэродроме. Через несколько минут пошел на посадку и Быков.

Уленков с виноватой улыбкой шел навстречу командиру.

— Виноват, товарищ майор, погорячился, — говорил он, не поднимая глаз и ожидая жестокого нагоняя от Быкова.

— Виноватых бьют. Вот ты и побит сегодня. А горячиться нельзя, — бой выдержку любит. Особенно важно все точно рассчитывать, когда будешь летать звеном или в паре…

— Я больше одиночный бой люблю…

— Конечно, и одному драться придется, но опытный летчик всегда предпочитает идти в бой в группе, с хорошо слетавшимися товарищами.