Небо истребителя

Наш трудовой день длился до обеда, который превращался в неторопливый разбор рабочего дня. После этого мы шли отдыхать, перед ужином прогуливались, вечером шли в кино или же читали книги.

Прошел месяц. Мы в совершенстве овладели дневными полетами на трех типах реактивных истребителей, в том числе и боевыми стрельбами по наземным целям. В наших летных книжках появилась заключительная запись, что каждый из нас допускается к инструкторской работе на МиГ-15, Ла-15 и Як-17. И снова медицинская комиссия. Врачи решили проверить, какие изменения произошла за месяц напряженной работы. Начали с весов и не просто удивились, а напугались. Я прибавил в весе более пяти килограммов, постарались и Лаухин с Лукиным. Врачи даже думали, что мы заразились какой-то еще не изученной болезнью, и пригласили в комиссию специального врача. Но вскрыть причину он не сумел. А она была не такой сложной. Полеты для нас на новых истребителях стали настоящей трудовой радостью. Не было никакой спешки. Никто нас из понукал. Все шло в спокойном русле.

Жена ждала меня и тоже была удивлена, что я так заметно поправился.

— В командировке нас калорийно кормили, — начал было я, но Валя перебила:

— Разве я плохо готовлю? — и пригласила меня за стол.

Во время ужина к нам без стука ворвалась небольшого роста суровая молодая женщина и, отрекомендовавшись судебным исполнителем, в приказном тоне предложила, чтобы мы немедленно выселились.

— Куда хотите, по немедленно освободите комнату. Иначе я позову милицию, и она вас выдворит силой.

В решении суда указывалось, что комната должна быть передана ее владельцу — капитану, возвратившемуся в Москву.

Жена и дочери в испуге глядела на меня. «Значит, всех нас могут вышвырнуть на улицу, — думал я. — Неужели это законно? За Советскую власть у меня три войны за плечами, три ранения». Не выдавая своего душевного волнения, я молча взял судебного исполнителя за локоть к вывел на лестничную площадку… А сам долго еще не мог прийти в себя. Сердце, казалось, готово было выскочить из груди. Заснул уже утром. А в полдень, когда собрался уходить, раздался стук в дверь. Пришел офицер милиции, довольно пожилой, седой и спокойный. Он пояснил, что решением суда я с семьей подлежу выселению, но морально он сделать этого не может и посоветовал написать заявление в Верховный суд СССР.

— Если вы подадите такое заявление, — сказал он, — по закону вас до нового решения вопроса никто выселять не имеет права.

Вот что значит житейский опыт…

Транспортный самолет, на котором мы прилетели в ГДР, приземлился на большом и хорошо ухоженном аэродроме, который был красиво окаймлен нешироким кольцом сосновых деревьев. Дальше, за этим кольцом, виднелись сады, огороды и жилые дома. Асфальтобетонные взлетная полоса и рулежные дорожки были построены еще гитлеровцами. С такой полосы мне довелось летать в мае сорок пятого на аэродроме Гроссенхайн, где у фашистов было скопление реактивных самолетов разных марок, не успевших ни разу подняться в небо.

Прямо с аэродрома мы направились в столовую, где меня уже ждал капитан Костя Домов, с которым мы расстались в мае сорок седьмого после авиационного парада.

— Нас еще вчера предупредили о вашем прилете, — радостно заговорил Домаха после объятий. — Обедать пошли ко мне. У Гали уже все готово.

— Галя здесь с тобой? — не без удивления спросил я, зная, что на жен офицеров не так легко получить заграничный пропуск.

— Она же врач, ей визу дали вместе со мной.

Мы дошли до красивого особняка, расположенного в большом саду с огородом.

— Вверху мы живем, а внизу мой командир полка, Семен Глушенков, — поднимаясь по крутой лестнице, пояснил Костя. — Имеем хороший подвал, где храним картошку, капусту, яблоки.

Галя уже накрыла на стол. Домов предложил с дороги помыться под душем.

— Что ты, Домаха! На это у меня сил не хватит. Если можно, только помою руки.

Свежие карпы, сосиски, котлеты. Утолив голод и съев яблоко, я почувствовал блаженство сытого человека и впервые внимательно оглядел комнату. Добротная немецкая мебель, несколько хороших картин, на подоконниках цветы. Галя заметила мое любопытство и предложила посмотреть другие две комнаты и открытую террасу. Мое внимание привлекла терраса; большая, с двумя топчанами и двухпудовой гирей, любимой «игрушкой» хозяина.

— Хорошее местечко, — отозвался я.

— Здесь мы с Костей любим загорать, — пояснила Галя и показала с террасы сад. — А когда он цветет, то тут стоит такой пьянящий аромат!..

Нашу беседу прервал громкий плач ребенка. Мать с террасы упорхнула на голос сына, а мы пошли в гостиную. Усаживаясь за стол, я спросил:

— С Шурой не встречался?

Костя от неожиданности вздрогнул и посуровел. Лицо его стало неприступным, правое ухо привычно дернулось.

— Умерла в этом году, — тихо выдавил из себя Домов и, овладев собой, спокойно сказал:—Умерла на другой день после Праздника Победы. Инфаркт. Помнишь, она в Монипо жаловалась на сердце?

Желая переменить разговор, я заметил:

— Галя, видать, заботливая хозяйка, — и обвел глазами гостиную. — Везде чистота, уют.

— Ты прав. А впрочем, женщины в большинстве своем прекрасные хозяйки. Шура тоже была заботливой и трудолюбивой.

— А ты, Домаха, не думаешь поступать в академию?

— Думаю, — сразу ответил он. — Боюсь только, примут ли? Возраст. А учиться надо. Если не попаду в академию, пойду на курсы.

Мы еще с полчаса посидели с Костей, потом я попросил его проводить меня.

2.

В гостинице, похожей на домик, в каком жили Домовы, Андрею Ткаченко, Саше Лаухину и мне была отведена комната на первом этаже. Меня встретила яркая, стройная блондинка.

— Вот ваше место, — любезно сказала она.

— Спасибо. А кровать на веранду можно будет вынести? — поинтересовался я. — Люблю спать на свежем воздухе.

Хозяйка ничего не ответила, но с каким-то непонятным любопытством смотрела на меня. Лицо ее побледнело.

— Что с вами? — испуганно спросил я.

Когда прошла вспышка непонятного для меня волнения, она спросила:

— Вы весной сорок четвертого года не стояли в Тернополе?

— Стояли.

— А трех монахинь помните?

…Погода в те дни была летная. В небе восточнее Ивано-Франковска с утра и до вечера шли бои. Летать приходилось много. Уставали. И однажды после утреннего тяжелого вылета, когда в эскадрилье осталось только два исправных самолета, командир полка дал мне с напарником Иваном Хохловым день отдыха. Так и сказал: «День отдыха», что прозвучало как-то непривычно, совсем по-мирному.

Мы вышло из землянки. Солнечно, тепло, тихо. Правда. летчики иногда боятся тишины. Все войны выползали из тишины и все крупные сражения тоже начинались с тишины. В тишине армии готовятся к сражениям. Но непривычный «день отдыха» заставил нас поверить в искренность спокойствия, воспринять его, как праздничную весеннюю музыку. Перед нами летное поле, позолоченное одуванчиками и лютиками. Зеленеют леса и рощи, зацветают сады. До этой минуты цветы и пение птиц мы как-то не замечали. Поступь весны давала о себе знать только боевым напряжением, а весенние запахи забивались пороховой гарью.