Небо моей молодости

– На монопланах.

Не отвечает один Серов. Он сидит насупившись, исподлобья, сердито смотрит на нас.

Недоволен и Птухин. Мягко, но внушительно он замечает:

– Я прошу летчиков учесть одно обстоятельство: нам очень хотелось бы... Он молчит, потом с подчеркнутой твердостью повторяет: - Нам нужно распределить свои силы между двумя эскадрильями с максимальной тактической пользой. Мы считаем, что монопланы и бипланы должны постоянно держать связь между собой, но не внутри одной эскадрильи. Здесь не так богато с техникой... Кроме того, управлять разношерстным по технике подразделением трудно. Между тем, если в одной эскадрилье будут русские, а в другой - остальные, то... Мои друзья, испанские летчики, не обидятся, если я скажу, что ваша эскадрилья будет сильнее. Правда, я понимаю, что вы люди дружные и вам нелегко расстаться...

Не в силах больше сдерживать себя, поднимается со своего места Серов:

– Дайте мне слово!
– И, повернувшись к нам, гневно говорит: - Ищете большую скорость, чтобы... чтобы легко было удирать!

– Анатолий!
– вскакивает Минаев.

– Ладно. Извини, - отворачивается Серов.
– Разозлили!
– И, взяв себя в руки, уже другим тоном продолжает: - Мы не гости. Мы солдаты. Надо это понимать, ребята. Почему вы недоверчиво относитесь к бипланам? Потому, что у них меньшая скорость? Чепуха! Зато биплан маневреннее. Я считаю, что храбрый и грамотный пилот будет с успехом драться на любой машине. Если говорить откровенно, на биплане, может быть, придется труднее. Но нам ли бежать от трудностей! По-моему, вы чего-то недодумали, когда поднимали руки за "мошек".

– Прав Анатолий, - говорит Якушин, - дело бесспорное.

Анатолий еще раз смотрит на нас, улыбается и обращается к Птухину:

– Мы солдаты республики, пусть командование само решит, кого направить в одну эскадрилью, кого - в другую. Моя личная просьба - дайте мне "чато".

– И мне биплан сподручнее, - бурчит Якушин, - попросил бы и за меня. Что и ты?

Серов смеется. Все вышло хорошо. Главное - честно. Минаев признается мне, что чувствует себя неловко:

– Знаешь, Анатолий прав. Сейчас у меня такое ощущение, словно обманул самого себя.

– Бросьте!
– утешает нас Серов.
– Хорошо то, что хорошо кончается. Будем взаимодействовать. Но держитесь, не отставать от нас!

По традиции интернациональных частей мы можем высказать свое мнение о назначении командира. Узнаем, что вместе с нами будут летать испанцы, один американец, югославы, австрийцы.

Первым берет слово темноглазый, совсем юный испанец:

– Я считаю, что командиром должен быть у нас русский летчик.

Вся эскадрилья разом поднимает руки.

– Мы просим, - продолжает испанец, - советских товарищей предложить нам самую достойную кандидатуру.

Я смотрю на Сашу Минаева.

– Минаев!
– коротко говорит Бутрым.

– Минаев, - повторяет Панас.

– Минаев, - улыбается Волощенко. Птухин кивает:

– Пусть так и будет, я тоже знаю Минаева, хорошая кандидатура.

Саша поднимается, и одновременно, как по команде, встает вся эскадрилья. Она безоговорочно признала его своим командиром, а при командире не полошено сидеть без разрешения.

– Спасибо, - просто говорит Саша.
– Спасибо, товарищи, камарадас.

Вечером в гостинице узнаем, что Серов и Якушин будут летать в эскадрилье, которой командует Иван Еременко. Опытнейший летчик-истребитель прибыл в Испанию незадолго до нашей группы. Серов все еще под впечатлением беседы с командованием, с испанскими летчиками и с теми, кто прибыл из других стран. Задумавшись, обращается к нам:

– Вы понимаете, какой это огромный факт, что мы здесь - авторитет? И не потому что русские, а потому что прибыли из Советского Союза. И смотрят на нас здесь как на представителей Советской страны. "Такие не могут подвести", думают они, глядя на нас.

Что же, конечно, не подведем!

...Мы стоим в строю. Если взглянуть на наш строй со стороны, то он, наверно, представится очень странным. На правом фланге, будто каланча, возвышается американец Джон - тощий, светловолосый, без головного убора, в легкой полотняной куртке. Левофланговый, замыкающий строй, - Волощенко, коротенький, круглый, с галстуком, в шляпе. От Джона ступеньками спускаются к Волощенко все ниже и ниже кепки, береты, пилотки, фуражки - это если смотреть с левого фланга. Спереди по фронту не меньшее разнообразие - кожаные куртки, френчи, рубахи с засученными рукавами.

Никто из нас не носит военной формы. Мы, русские, наотрез отказались от нее, хотя при зачислении в республиканскую авиацию нам, как летчикам, были присвоены офицерские звания.

Абсолютное большинство офицеров старой испанской армии, до республики, было крайне реакционным. Человек из народа только в редчайшем случае мог стать офицером, монархическое правительство подкупало офицерский корпус, тратя на него громадные средства. Не случайно в испанской армии на восемь солдат приходился один офицер. И, конечно, не случайно, а закономерно, что во время возникновения фашистского мятежа только двести офицеров остались верны республике. Более четырнадцати тысяч кадровых офицеров перешли в лагерь мятежников.

Форма у республиканцев осталась прежней, в глазах же простых людей офицерский мундир был запятнан предательством и изменой. Мы отказались не только от офицерских нашивок, но и от денежных наград за сбитые самолеты. Джон искренне недоумевал.

– Друзья!
– сказал он внушительно.
– Ведь это же деньги! Песеты!

Мы ответили ему, что приехали сюда не набивать карманы, а воевать за испанский народ.

– Но ведь одно другого не исключает, - пожал плечами Джон.
– Наоборот! Захотите получше заработать - лучше будете драться. Деньги - это же стимул! Американец смотрел на нас с сожалением.

Но зато нас хорошо поняли испанцы, к нам единодушно присоединились австрийцы Том Добиаш и Вальтер Короуз, югослав Петрович. С ними мы быстро нашли общий язык и в буквальном и в переносном смысле. Коммунисты Том Добиаш и Вальтер Короуз после подавления восстания шуцбундовцев в 1934 году некоторое время жили в эмиграции в Москве, где начали успешно овладевать русским языком. ("Я, - сказал Короуз однажды с гордостью, - изучал Ленина по вашим русским книгам. Моя самая большая мечта - еще раз увидеть Страну Советов"). Оба они с большими трудностями пробились в Испанию, сквозь все преграды, как десятки и сотни других страстных антифашистов, убежденных интернационалистов, для которых борьба за свободу и счастье народов - цель жизни. С трудом прорвался в Испанию и Петрович. Когда зашла речь о денежной награде за сбитые самолеты, он усмехнулся:

– Борьба в Испании - наша партийная работа. При чем здесь деньги?

Несмотря на общее решение отказаться от премии, Джон твердо стоял на своем. Ему уже довелось воевать на фронте. Человек не трусливый, он, кажется, уже прилично подработал. Впрочем, американец не стеснялся об этом говорить. "Что вы меня уговариваете?
– твердил он.
– Я не коммунист. Я ради заработка приехал сюда!" После этого осталось одно - отступиться от него.

Строй - лицо подразделения. Внешне наша эскадрилья выглядит чрезвычайно пестро. Но чем внимательнее мы приглядываемся к нашим сотоварищам, тем больше убеждаемся, что разнохарактерность одежды, языка, привычек не помешает нам соединиться в одну крепкую, нерасторжимую цепь. Порукой тому - наша общая тревога за судьбу Испании, ненависть к фашизму и преданность свободе. Только один Джон выпадает из этой цепи, но, в конце концов, сей факт нас не очень волнует: честно бы воевал - большего мы от него не хотим. Будет трусить, увиливать от тяжелых заданий, как говорят летчики, "сачковать", тогда посмотрим.

С каждым днем мы все крепче привязываемся к испанским летчикам. Когда погасла вспышка взаимных восторгов, вызванных первой встречей с испанцами, у некоторых из нас появилось опасение: сработаемся ли мы с ними? Пугало одно брызжущий энергией темперамент, горячность испанцев. Это превосходные качества, но как трудно ввести эти качества в строгие рамки дисциплины!

Вот мы проводим тренировочный учебный бой над Мурсией. Каждая пара истребителей должна действовать согласованно. И вдруг один из испанских летчиков, ведомый Минаева, увлекся боем, бросился в погоню за "вражеским" самолетом. Он не видит, что его заманивают в ловушку, он забыл о своем ведущем, обо всем на свете. Им владеет одно ослепляющее чувство - азарт.