Небо над бездной

– Замерзла? У тебя пальцы ледяные.

Он достал откуда-то плед, накрыл ее и спросил, наклонившись совсем близко:

– Не тошнит тебя? У меня конфетка есть. Хочешь?

– Нет. Спасибо. Кольт угомонился?

– Да. Заснул, бедняга.

– Значит, ты можешь побыть со мной, пока мы не сядем?

– Я бы вообще не уходил от тебя, никогда и никуда.

– Что?

Она вполне могла ослышаться, у нее заложило уши. Он не произнес больше ни слова, сидел рядом, держал ее руку, пока самолет не коснулся земли.

* * *

Москва, 1922

Последний вечер и ночь перед отъездом Федор провел на Второй Тверской. Он пришел поздно. Дверь открыл Михаил Владимирович.

– У меня голос сел, – пожаловался он сиплым шепотом, – только что прочитал «Сказку о царе Салтане», от начала до конца. Миша стал плохо засыпать.

Федор сразу понял, что Тани дома нет. Хотел спросить, где она, но не решился, вместо этого спросил, как чувствует себя Авдотья Борисовна.

Няня хворала, вторую неделю почти не вставала с постели.

– Плохо дело, – сказал Михаил Владимирович, – ничего не болит у нее, но от еды отказывается, только чаю иногда попьет и дремлет. Вчера удалось наконец вызвать батюшку. Исповедалась, причастилась. Вот сейчас зашел к ней, пробовал расшевелить, покормить. Она проснулась, по голове меня погладила и говорит: обещай, Миша, что свое проклятое зелье ты мне вливать не станешь, позволишь помереть спокойно.

– Проклятое зелье?

– Так она называет препарат. Она как будто даже стала побаиваться меня, не дает себя осмотреть. Подпускает к себе только Таню.

Федор открыл рот, чтобы спросить, где же все-таки Таня, но Михаил Владимирович вдруг замер, приложил палец к губам, напряженно прислушиваясь.

– Как бы Миша не проснулся, – прошептал он, – Маргошка, видишь ли, взяла моду ночевать у него под одеялом. Обычно спит спокойно до утра, но сегодня унюхала сушеные яблоки и весь день пыталась к ним подобраться. Я убрал подальше, в буфет. Нет, вроде бы тихо.

Что-то загрохотало.

– Марго! – простонал профессор и бросился в гостиную.

На полу валялось несколько разбитых чашек. Медленно покачивалась верхняя дверца буфета.

– Вылезай, чудовище!

В ответ ни звука.

– Считаю до трех. Учти, я знаю, где ты. Если сию минуту не вылезешь, запру тебя в клетке. Один, два…

Между дверцами показалась бежевая обезьянья мордочка в золотистой гриве. Мармозетка сидела на верхней буфетной полке и что-то быстро жевала.

– Ждешь, когда скажу три? – сурово спросил профессор. – Обжора, ты и так их лопала, сколько хотела. Не можешь успокоиться, пока все не доешь? Тебе сушеные яблоки дороже свободы?

Марго перестала жевать, вытянула губы трубочкой, помотала головой, элегантно спрыгнула профессору на плечо, прижалась к его шее, жалобно запищала. В кулачке она держала ломтик яблока и пыталась запихнуть его профессору в рот.

– Отстань, лицемерка, – сказал Михаил Владимирович и вышел с пристыженной Марго на плече.

Федор отправился на кухню, за веником и совком, собрал осколки. Через минуту профессор вернулся, сел в кресло. Обезьянка перебралась с плеча на колени, ткнулась носом ему в руку.

– Ладно, все, – он потрепал золотистую гривку, – твое счастье, что Миша не проснулся.

Обезьянка подпрыгнула, захлопала в ладоши. Лампа подсвечивала золотистую шелковую гривку, большие карие глаза сияли.

– Проклятое зелье? – спросил Федор.

– Да. Эффект поразительный. Мне принесли полутрупик. А теперь посмотри на нее. Я не встречал более жизнерадостного, ласкового и разумного существа.

Марго всплеснула лапами, похлопала себя по груди. Длинные мягкие губы растянулись в гордой улыбке.

– Можно подумать, ты понимаешь, о чем мы говорим, – обратился к ней Федор.

Марго закивала в ответ, скорчила смешную рожицу, издала тонкий мелодичный звук.

– Она все понимает. Настолько, что прячется от товарища Гречко, не показывается, когда он приходит, – сказал профессор, – впрочем, он давно уж догадался.

– На то он и оракул, – усмехнулся Федор, – думаете, это опасно?

– Я устал бояться, Феденька. Я вообще очень устал. У меня большие проблемы с Андрюшей.

– Что случилось?

– Все то же, – профессор сморщился и махнул рукой, – в среду явился пьяный. Видишь ли, учиться больше не желает, поскольку в советской школе все равно ничему не учат. Решил сам зарабатывать на жизнь. Малюет афиши и декорации для какого-то театра. Связался с актеркой.

– Театральный художник – хорошая профессия, – неуверенно заметил Федор, – поработает, потом поступит во Вхутемас. Да и актерка тоже не беда. Андрюше семнадцать. Первая любовь.

– Брось, Федя, актерке за тридцать. Она замужем, Андрюша для нее игрушка, собачонка. А главное, он пьет, понимаешь, от него слишком часто пахнет спиртным.

– Давайте сводим его на экскурсию в дом скорби, пусть полюбуется на алкогольную деменцию и белую горячку, – предложил Федор.

– Таня пыталась. Он не хочет. Она однажды уже водила его в морг, чтобы привести в чувство. Помнишь, пару лет назад он впал в кошмарный нигилизм, хамил всем, даже няне?

– Конечно, помню. Поход в морг тогда подействовал сильно. Он опомнился, понял, как хрупка жизнь.

– Он был младше, а сейчас считает себя взрослым, зрелым мужчиной. И не может простить Тане ту шоковую терапию. Заявил, что выпивает исключительно потому, что ему до сих пор снятся трупы.

Марго дернула профессора за рукав, соскочила с колен и умчалась.

– Кажется, они вернулись, – профессор поднялся, – сегодня премьера в этом театре, Таня решила сходить посмотреть.

Таня сидела в прихожей на стуле, расшнуровывала высокие ботинки.

– Узел. Не могу. Проклятые шнурки. Отвратительные ботинки, – пробормотала она.

Федор поцеловал ее в макушку, опустился на корточки, принялся помогать ей.

– Ты одна? – удивленно спросил Михаил Владимирович.

– Будь добр, папа, принеси ножницы.