Небо над бездной

– Соня, идите домой. Скажите Зубову о жучках, пусть его люди снимут.

Макс обнял ее, сухо поцеловал в щеку, отпрянул, побежал через перекресток.

Это был оживленный и опасный перекресток, без светофора. Машины ехали с трех сторон. Но в воскресенье утром движение было не особенно активным. Макс добежал до середины, встал, чтобы пропустить поток, оглянулся на Соню, помахал рукой. Краем глаза она заметила, как тронулся с места бежевый «Форд-Фокус», припаркованный на противоположной стороне, у ограды торгового центра. Он поехал слишком быстро и не прямо, а как-то наискосок, крутым зигзагом.

Взвизгнули тормоза, несколько других машин отчаянно загудели. Макс метнулся в сторону и вдруг полетел. Мгновение он парил в воздухе, в метре от земли, и упал с глухим тяжелым стуком. «Форд» умчался на невозможной скорости. Соня успела увидеть, что номера его густо замазаны грязью.

Глава третья

Москва, 1921

Когда Михаил Владимирович вошел в палату, больной сел, спустил босые ноги на пол, приветливо заулыбался ему, крепко пожал руку, подмигнул.

– Что-то вы давно не навещали меня, дорогой профессор. Я уж соскучился. Только от одного вашего присутствия боль стихает. Вот что значит настоящий доктор, целитель.

– Вам больно? Где именно?

– Ну, нет, это я, конечно, преувеличил. Уже не больно, только щекотно, будто какие-то насекомые там ползают, – он пошевелил рукой, и толстые его пальцы на мгновение стали похожи на извивающихся червей.

«Каков актер, – восхищенно подумал профессор, – сколько разных личин у него в запасе».

– Щекотно, это хорошо. Стало быть, идет заживление, ткани восстанавливаются. Вы лягте, расслабьтесь. Ну, что ж, все замечательно. Сегодня можно снимать швы, и завтра, пожалуй, я вас выпишу.

– Да уж, пора. Почти неделю тут у вас валяюсь. Непозволительная роскошь.

– Разве роскошь? Необходимость. Ну-ка, язык покажите. Шире рот откройте и повернитесь к свету. А-а!

– А-а!

Звук получился глубокий, на басовой ноте. Язык вывалился до подбородка.

– Вот молодец. Хотя, конечно, никакой вы не молодец. Горло у вас нехорошее, гланды воспаленные. А язык – извольте сами посмотреть, – профессор протянул ему зеркало, – видите, серо-желтый, будто мхом зарос. Теперь представьте, такая же дрянь у вас вдоль пищевода, по всей слизистой.

Коба рассматривал себя довольно долго, прятал и опять высовывал язык, щурился, двигал бровями, наконец отложил зеркало.

– Стало быть, по языку можно судить о внутренностях? Любопытно, а у вас там что, доктор? Разрешите взглянуть?

– Извольте, – Михаил Владимирович усмехнулся и показал Сталину язык.

– Чистый, розовый, – констатировал он с некоторой завистью, – ну и как вам это удается?

– Умеренность во всем, еще древние знали.

– Хотите сказать, я неумерен? Жру, пью, курю много?

– М-м. К тому же сквернословите совершенно свински.

– Это что, тоже влияет?

– А вы думаете, нет?

Коба расхохотался, хлопнул Михаила Владимировича по коленке.

– Не по-нашему, не по-марксистски рассуждаете, профессор.

– Разве у Маркса написано, что сквернословить полезно для здоровья?

Новый взрыв хохота, добродушное покачивание головой, мигание глазом, совсем дружеское, свойское. Поманив профессора пальцем, Сталин горячо дохнул ему в ухо и прошептал:

– А х… его знает, чего там у него написано. Вы лучше с Ильичем об этом поговорите, он «Капитал» наизусть шпарит.

Дыхание показалось огненным. Михаил Владимирович слегка отстранился, тронул кончиками пальцев лоб Кобы.

– У вас жара нет?

– Нет, нет, не беспокойтесь, я уже здоров и готов к дальнейшей борьбе за великое дело освобождения трудящихся.

– Освобождения от чего, простите?

– Ну, профессор, это уж совсем нехорошо, не знать азбучных истин. Разве вам неизвестно, что мы освободили людей от неравенства, от эксплуатации и власти денег?

– Возможно, вы мечтали освободить человека, но освободили зверя в человеке.

– А если я скажу вам, что именно зверя мы мечтали освободить? Неужели вы не понимаете, что он, зверь, единственная реальность, единственная нелицемерная правда о человеке?

– О каждом человеке? И о вас тоже?

– Обо мне? – Усы слегка задрожали, губы растянулись, но затем лицо застыло, отяжелело, отекло, даже нос стал толще, и никакого следа улыбки не осталось.

Повисла неприятная пауза, и чтобы чем-то занять себя, Михаил Владимирович принялся рассматривать книги на тумбочке у кровати.

В. Стомак. «Заболевания желудочно-кишечного тракта»; К. Салье. «Острые отравления, классификация ядов»; «Неврология» Штрюмпеля; тонкая брошюра Осипова «Сифилис и мозг».

Сталин держал паузу. Как всякий талантливый актер, он знал толк в паузах, умел молчать весьма выразительно.

– Увлекаетесь медициной? – спросил профессор и поднял закладку, выпавшую из «Острых отравлений».

Это была четвертушка канцелярского бланка, энергично изрисованная, сплошь покрытая причудливым орнаментом. Спирали, окружности, какие-то штучки вроде лепестков или капель, в них неразборчиво вписаны слова. Михаил Владимирович успел заметить несколько раз повторенное слово «Учитель» с заглавной буквы, рядом «ТФ» и еще странный знак, похожий на перевернутый скрипичный ключ.

– Кто предупрежден, тот вооружен, – сказал Сталин.

– Вооружен против кого?

– Да хотя бы против вас, врачей.

– Зачем?

– На всякий случай. Ну вот, скажите, доктор, неужели ни разу не заползало к вам в душу искушение? Допустим, больной вам совсем не симпатичен. Плохой человек, глупый, подлый. Лежит он перед вами на столе, голый, спит крепким сном. Все его потроха наружу, и ножичек острый у вас в руке. Дрогнет рука чуть-чуть, и никто ничего не заподозрит. А, доктор? Ведь бывало?

– Интересный вопрос, – Михаил Владимирович опустился на стул возле койки. – Мне приходилось лечить и оперировать разных людей. Далеко не каждый был мне лично симпатичен. Глупость я особенным пороком не считаю. Подлость? Да, пожалуй. Но даже самый отъявленный злодей мне куда симпатичней смерти. Я хорошо знаком с этой дамой и никогда на ее стороне играть не стану.

– Ха-ха, – сказал Сталин и погрозил толстым пальцем, – у вас двое детей, а было трое. Старший сын умер. Владимир его звали, да?