Нечестивец, или Праздник Козла

– Да будет вам известно, я приказал казнить в Виктории Сегундо Имберта и Аугусто Санчеса, – прорычал он вызывающе, не задумываясь над тем, что говорит. – Они тоже были в заговоре. И поступлю так с каждым, кто замешан в убийстве Хозяина.

Доктор Балагер чуть кивнул, но выражение его лица не изменилось.

– Тяжкому недугу – горькие лекарства, – пробормотал он загадочно. Встал со стола, пошел к двери и вышел не простившись.

Роман стоял, не зная, что делать. Решил отправиться к себе в кабинет. В половине третьего ночи он отвез Мирейю, принявшую успокоительное, домой, в Гаскуэ. Дома он застал своего брата Бибина, тот, размахивая бутылкой «Карта Дорада», как знаменем, заставлял пить из нее, прямо из горла, солдат охраны. Бибин, лодырь, гуляка, кутила, игрок, славный парень Бибин, еле держался на ногах. Пришлось тащить его на себе в ванную комнату, наверх, под предлогом, что надо помочь ему выблевать алкоголь и умыться. Как только они остались одни, Бибин разрыдался. С безмерной печалью смотрел он на брата и заливался слезами. Ниточка слюны паутинкой свисала с губ. Понизив голос, пугаясь в словах, он рассказал, как всю ночь они с Луисом Амиамой и Хуаном Томасом искали его по всему городу, как, отчаявшись, его проклинали. Что произошло, Пупо? Почему ты ничего не сделал? Почему спрятался? Разве не было плана? Ударная группа выполнила свою часть плана. И привезла ему труп, как он хотел.

– Почему же ты не сделал того, что должен был сделать, Пупо? – Он всхлипывал, сотрясаясь всей грудью. – Что теперь с нами будет?

– Возникли препятствия, Бибин, явился Ножик Эспайльат, он все видел. Я не мог… Теперь…

– Теперь нам крышка. – Бибин отхаркнулся и сглотнул сопли. – Луису Амиаме, Хуану Томасу, Антонио де-ла-Масе, Тони Имберту, всем. И в первую очередь – тебе. Тебе, а с тобой – и мне, как твоему брату. Если ты меня хоть немного любишь, пристрели прямо сейчас, Пупо. Разряди в меня свой автомат, благо, я пьяный. Прежде чем это сделают они. Ради всего, что ты любишь, Пупо.

Тут в дверь постучал Альваро: нашли труп Генералиссимуса в багажнике автомобиля, у дома генерала Хуана Томаса Диаса.

Он не сомкнул глаз ни в ту ночь, ни в следующую, ни в следующую за ней. И больше никогда за все четыре с половиной месяца не испытывал того, что называют спать – отдыхать, забыть самого себя и всех остальных, раствориться в небытии, из которого возвращаешься полный новых сил и энергии, – хотя и терял сознание много раз и провел долгие часы, дни и ночи в полном отупении, без образов, без мыслей, с одной только навязчивой идей – скорей бы пришла смерть и освободила его. Все смешалось и перевернулось, как будто время стало каким-то варевом, где прежде, сейчас и потом не имели между собой логической связи, а путались и менялись местами. Он отчетливо помнил зрелище, представшее ему в Национальном дворце, помнил, как донья Мария Мартинес де-Трухильо рычала над трупом Хозяина: «Пусть кровь убийц вытечет вся до последней капли!» И рядом – хотя это могло происходить только на следующий день – высокая, стройная, затянутая в безупречную форму фигура бледного Рамфиса, склонившегося к накрашенному и припудренному лицу Хозяина и шепчущего: «Я не буду так великодушен с врагами, как ты, папи». Генералу показалось, что Рамфис сказал это не отцу, а ему. И он крепко обнял его и простонал ему на ухо: «Какая невосполнимая потеря, Рамфис. Слава Богу, у нас остался ты».

И тут же он видел себя самого, в парадной форме и с неразлучным автоматом М-1 в руках, в битком набитой церкви Сан-Кристобаля, на панихиде по Хозяину. Некоторые фразы из речи выросшего до гигантских размеров президента Балагера – «Здесь, перед вами, сеньоры, сраженный предательским ударом молнии могучий дуб, который более тридцати лет противостоял натиску бурь и из всех штормов выходил победителем» – вызвали у него слезы. Он слушал, стоя рядом с окаменевшим Рамфисом в окружении охраны с автоматами. И одновременно видел себя, глядящего (это было на два, на три дня раньше?) на бесконечную вереницу сотен и сотен доминиканцев всех возрастов, профессий, рас и классов общества, долгими часами под безжалостным солнцем ожидающих своей очереди подняться по ступеням дворца и под истерические погребальные причитания, вопли, обмороки, заклинания вуду отдать последний долг Хозяину, Человеку, Благодетелю, Генералиссимусу, Отцу. И посреди всего этого он, выслушивающий доклады своих адъютантов о поимке инженера Уаскара Техеды и Сальвадора Эстрельи Садкалы, о том, как закончили жизнь Антонио де-ла-Маса и генерал Хуан Томас Диас у парка Независимости, на углу проспекта Боливара, отстреливаясь, и как умер почти одновременно и совсем рядом с ними лейтенант Амадодито Гарсиа, тоже убивая, прежде чем убили его, и как чернь ограбили и разорила дом, в котором его приютила тетка. Помнил он и слухи насчет загадочного исчезновения его свояка Амиамы и Антонио Имберта – Рамфис положил полмиллиона песо тому, кто поможет их поймать, – и о гибели около двух сотен доминиканцев, гражданских и военных, замешанных в убийстве Трухильо, в Сьюдад-Трухильо, Сантьяго, Ла-Веге, Сан-Педро де-Макорис и в полдюжине других городов и селений.

Все это перемешалось, но все-таки было различимо. Как, по-видимому, последнее связное воспоминание, сохранившееся в его памяти: по окончании заупокойной службы в церкви Сан-Кристобаля Петан Трухильо взял его под руку. «Пошли в мою машину, Пупо». В «Кадиллаке» Петана он понял – и это было последнее, что он отчетливо осознал, – что это единственная возможность уйти от того, что его ожидало, разрядив свой автомат сперва в брата Хозяина, потом – в себя, потому что эта поездка закончится не в его доме в Гаскуэ. Закончилась она на военной базе Сан-Исидро, где Петан соврал ему, не слишком даже притворяясь, что будет «совещание в семейном кругу». У входа на военно-воздушную базу два генерала, свояк Вирхилио Гарсиа Трухильо и начальник штаба войск Тунтин Санчес, сообщили ему, что он арестован и обвиняется в сообщничестве с убийцами Благодетеля Отчизны и Отца Новой Родины. Очень бледные, избегая смотреть ему в глаза, они попросили сдать оружие. Он покорно отдал им свой автомат М-1, с которым не расставался четыре дня.

Они отвели его в комнату, где стояли стол со старой пишущей машинкой и стопкой чистой бумаги и стул. Попросили его снять ремень и ботинки и отдали их сержанту. Он сделал все это, не задавая вопросов. Потом его оставили одного, а через несколько минут вошли два самых близких друга Рамфиса, полковник Луис Хосе Леон Эс-тевес (Печито) и Пируло Санчес Рубироса, и, не поздоровавшись, велели ему написать все, что он знает о заговоре, назвать имена и фамилии заговорщиков. Генералу Рамфису, которого президент Балагер верховным декретом назначил, а Конгресс должен был сегодня вечером утвердить командующим сухопутными, морскими и воздушными силами Республики, были доподлинно известны все подробности заговора благодаря арестованным: все они его назвали.

Он сел за машинку и часа за два выполнил то, что ему было приказано. Машинистка из него была никудышная, печатал он двумя пальцами и сделал много ошибок, которые не замедлил исправить. Он рассказал все, начиная с первого разговора со свояком Луисом Амиамой шесть месяцев назад, и назвал два десятка человек, которые, он знал, были замешаны в заговоре, не упомянул одного Бибина. Пояснил, что для него решающим обстоятельством было то, что Соединенные Штаты поддерживали заговор и что он согласился возглавить военно-гражданскую хунту, лишь когда узнал от Хуана Томаса, что и консул Генри Диборн, и консул Джек Беннет, равно как и уполномоченный ЦРУ в Сьюдад-Трухильо Лоренсо Д. Берри (Уйм-пи), хотели, чтобы он встал во главе. И допустил только одну маленькую ложь: будто бы потребовал как условие своего участия, чтобы Генералиссимуса Трухильо захватили и принудили отречься, но ни в коем случае не убивали. Заговорщики предали его, не выполнив этого обещания. Он перечитал странички и подписал.

Он долго оставался один, ждал с таким душевным спокойствием, какого не испытывал с ночи 30 мая. Когда за ним пришли, уже стемнело. Пришли несколько офицеров, ему незнакомых. Надели на него наручники и как был, босым, вывели во двор базы, и посадили в фургон с закрашенными стеклами, на котором он успел прочитать надпись «Панамериканский институт образования». Он решил, что его отвезут в Сороковую. Он хорошо знал этот мрачный дом на 40-й улице, рядом с Доминиканским цементным заводом. Прежде он принадлежал генералу Хуану Томасу Диасу, который продал его государству, а Джонни Аббес превратил этот дом в театр своих изощренных способов выбивания признаний из арестованных. Он даже присутствовал там однажды, после кастристского вторжения 14 июня, когда допрашиваемый, доктор Техада Флорентино, посаженный на гротескный «трон» – сиденье от джипа, трубы, палки с электрическими наконечниками, воловьи кнуты, деревянная гаррота, чтобы душить заключенного одновременно с тем, как через него пропускался электрический разряд, – был убит по ошибке технического исполнителя СВОРы, который дал слишком высокое напряжение. Однако нет, вместо Сороковой его отвезли в Девятку, на шоссе Мальа, старинную резиденцию Пируло Санчеса Рубиросы. Там тоже был свой «трон», поменьше, но зато более усовершенствованный.

Он не чувствовал страха. Уже не чувствовал. Животный страх, который с ночи убийства Трухильо он испытывал как «заряженный», по выражению тех, кто на сеансах вуду освобождался от самих себя, давая войти в себя духам, этот страх совершенно исчез. В Девятке его раздели догола и посадили на почерневший стул в центре полутемной комнаты без окон. От резкого запаха экскрементов и мочи его затошнило. Стул был нелепый и бесформенный, с какими-то приспособлениями. Он был вделан в пол и снабжен ремнями и кольцами, они закреплялись на щиколотках, запястьях, груди и голове. На руки ему надели медные пластины, проводящие электрический ток. Пучок проводов шел от трона к столу или стойке, где находился пульт. В тусклом свете, пока его привязывали к стулу, он разглядел Печито Леона Эстевеса и Санчеса Рубиросу, обескровленное лицо Рамфиса. Он подстриг себе усы и был без привычных очков «Рей-Бан». И смотрел на него рассеянно, такой взгляд он видел у Рамфиса, когда тот руководил пытками и убийствами оставшихся в живых после событий в Констансе, Маймоне и Эстеро Ондо в 1959 году. Он так и смотрел, ничего не говоря, пока один calie брил генерала наголо, другой, встав на колени, привязывал за щиколотки, а третий обрызгивал комнату одеколоном. Генерал Роман Фернандес выдержал этот взгляд.

– Ты – хуже всех, Пупо, – услыхал он вдруг его голос, надтреснутый горем. – Всем, что ты имеешь и чем ты стал, ты обязан папе. Почему ты это сделал?

– Из любви к Родине, – услышал он свой ответ. Наступило молчание. И снова заговорил Рамфис:

– Балагер замешан?

– Не знаю. Луис Амиама сказал мне, что его прощупывали через его врача. Но уверенности у него не было. Я склонен думать, что не замешан.

Рамфис кивнул, и Пупо почувствовал, как чудовищная сила рванула его вперед. Казалось, рывок вырвал все нервы, от головы до пят. Ремни и кольца прорезали мышцы, в глазах вспыхнули огненные шары, острые иглы впились в поры. Он сдержал крик, только зарычал. И хотя после каждого электрического разряда – они сотрясали его с перерывами, во время которых его окатывали водой, чтобы оживить, – он терял сознание и уже ничего не видел, потом он снова приходил в себя. И тогда в нос лез запах одеколона, дешевый запах лакейской. Он пытался держаться и не унижал себя просьбами сжалиться. В кошмаре, из которого он уже не выйдет, две вещи он знал наверняка: среди пытавших его ни разу не появился Джонни Аббес Гарсиа, и в какой-то момент кто-то, может быть, Печито Леон Эстевес или генерал Тунтин Санчес, сказали ему, что у Бибина рефлексы оказались лучше, чем у него, он сумел пустить себе пулю в рот, когда СВОРа пришла за ним в его дом на углу улицы Архиепископа Нуэля и Хосе Рейеса. Пупо много раз спрашивал себя, удалось ли его детям, Альваро и Хосе Рене, которым он ничего не рассказывал о заговоре, удалось ли им покончить с собой.

Между сеансами на электрическом стуле его, голого, отволакивали в сырую камеру и поливали вонючей водой, пока он не начинал подавать признаки жизни. А чтобы он не спал, веки ему приклеили к бровям лейкопластырем. Когда же и при открытых глазах он впадал в полубессознательное состояние, его будили бейсбольной битой. Несколько раз забивали рот чем-то несъедобным, однажды он почувствовал экскременты, и его вырвало. Позднее в своем стремительном падении в нечеловеческое состояние он уже мог удерживать в желудке то, что ему давали. В первые сеансы на электрическом стуле его допрашивал Рамфис. И все время повторял один и тот же вопрос, ожидая, не собьется ли он. («Президент Балагер замешан?») Он отвечал, неимоверными усилиями заставляя язык повиноваться. Пока наконец однажды не услышал смешки и бесцветный, женоподобный голос Рамфиса: «Хватит, Пупо, молчи. Тебе нечего больше сказать. Я знаю все. Теперь ты только платишь за то, что предал папу». Этот был тот же самый голос, срывающийся, прыгающий, какой был у него после кровавой оргии 14 июня, когда он свихнулся и Хозяину пришлось отправить его в психиатрическую клинику в Бельгию.