Нечто в лодке по ту сторону озера...

Еще я понял одну вещь — церковь всегда должна отличаться от этого мира. Церковь должна быть святой и мудрой, а еще она должна быть сильной. Церковь всегда должна доказывать людям, что человек не просто животное. Поэтому она не должна быть толпой обезьян, или стадом баранов, и уж тем более она не должна быть стаей волков. Наверное, я смог бы жить в этом мире, как животное, и никогда бы даже не страдал ни от чувства вины, ни от собственных комплексов, ни от ограниченности материальных потребностей. Есть люди, которые не смогли бы так жить. Я бы смог. Все упростить и найти баланс между жаждой секса и власти и — потребностью в славе и уважении. Но обидно когда тебя презирают за исполнение того, чему сами учат, когда тебе диктуют правила игры, а сами нарушают эти правила. Обидно, когда церковь превращается в собрание животных. Обидно, когда церковь начинает работать не на Бога, а сама на себя. Я бы смог стать волком в стае волков, но быть овцой среди гиен в овечьих шкурах — это слишком. Я бы мог стать гиеной и тоже надеть овечью шкуру, но почему-то меня от этого начинало тошнить. В крайнем случае, в стаю гиен в овечьих шкурах — я приду уже в образе волка.

Безусловно, я был не единственный такой вот герой во всей церкви, стремящийся к искреннему исполнению заповедей и истинному, не лицемерному служению Богу. Я видел множество людей, которых до сих пор уважал, не смотря на то, что с ними произошло впоследствии. Я знал людей, которые действительно пытались изменить этот мир к лучшему. Но как в человеке может одновременно сочетаться добро и зло, так и церковь состоит из истинно верующих и тех, которые лучше бы, вообще, никогда в церковь не приходили. Так или иначе, но большинство нормальных христиан рано или поздно в той или иной степени сталкиваются с несоответствием церкви требованиям веры — когда в церкви происходит то, что даже в обычном мире считается мерзким и подлым и, мягко говоря, неправильным. Тогда в мозгах у людей происходит зависание и сбой в работе системы. Все по-разному решают эту проблему. Но, однозначно, всех ожидает перезагрузка. В результате кто-то отрекается от веры и, проклиная все на свете, начинает косарезить так, как до церкви никогда не косарезил. Кто-то просто тихо разочаровывается и уходит догнивать в какую-нибудь собой же построенную себе берлогу. Кто-то становится таким же лицемером, как и все, пополняя ряды тех самых гиен в овечьих шкурах, которые пожирают друг друга. Кто-то переходит в другую церковь… потом через год переходит еще в одну церковь, еще через год переходит в третью, потом через полгода бежит из нее в четвертую, еще через четыре месяца сваливает в какую-нибудь пятую — и так бегает пока не надоест, или пока в городе не закончатся церкви. Другие просто, абстрагируясь от ненужной реальности, тихо мирно "уходят со сцены" в тень, начиная вести обычный образ жизни. Мало кому удается сохранить в себе чистое сердце, подавить ненависть и при этом не потерять прежний блеск в глазах и не обрасти цинизмом. И я — также не был из числа этих людей.

Что касается моей деятельности в церкви — то изначально моей задачей было просто тупо играть на гитаре на сцене. Ну и, естественно, еще вести такой образ жизни, который был бы примером для тех, кто смотрит на сцену из зала. Но, все же, в основном — просто тупо играть. Однако, со временем я стал мыслить глубже. Я стал задумываться над тем, как можно доказать человеку свою правоту. Я стал задумываться над тем, что нужно, чтобы повлиять на образ мыслей людей. Что нужно, чтобы повлиять на образ мыслей уголовника, чтобы он перестал убивать? Что нужно, чтобы повлиять на образ мыслей мужа, чтобы он не изменял жене, с уважением относился к своей семье и стремился ее сохранить? (Я всегда был убежден: если ты чмо позорное и не можешь себя контролировать — не женись. Делай что хочешь, трахайся с кем попало — но не заводи семью. Не заводи семью с тем, чтобы ее разрушить. Не давай обещания людям с тем, чтобы потом их нарушать. Не заводи детей с тем, чтобы потом исковеркать им жизнь). А что нужно, чтобы научить людей мыслить свободно, чтобы они не были стадом баранов? — чтобы люди шли туда, куда действительно сами хотят идти, а не куда их ведут на убой, чтобы выбор людей был их собственным выбором. Я стал думать над этими вещами.

С течением времени в церкви многое изменялось. Кто-то приходил, кто-то уходил. Места одних людей занимали другие. Кто-то укреплялся в авторитете. Кто-то создавал что-то новое. Я тоже стал приобретать больший вес. Иногда мне доверяли проповедовать со сцены. Доверяли некоторые организационные вопросы. Я создал школу для начинающих музыкантов, которую также использовали, как средство пропаганды. Если можно так выразиться, я стал оказывать на людей большее влияния.

Когда я только начинал, у меня была небольшая депрессия. Настолько небольшая, что я бы ее даже и депрессией-то называть не стал, если бы мог придумать ей другое название. Это такая, своего рода, иллюзия депрессии, можно сказать, даже мнимая депрессия, такой слабый оттенок депрессивного состояния — легкий его налет. Но тогда — несколько лет назад, в самом начале — она была для меня вполне реальной. Я думал, что это действительно, самая что ни на есть настоящая, охрененная, мать ее! — депрессия. Но я ошибался. Это сейчас я могу сказать, что тогда я практически пребывал в состоянии абсолютного блаженства — по сравнению с тем, что мне пришлось испытывать в конце, когда я уходил из этой церкви, и, как мне казалось, завершал свою работу.

Да, стоя на верху какой-то вышки, с маниакальным блеском в глазах и задыхаясь от ударов собственного сердцебиения, я был убежден, что моя деятельность полностью закончена, и в сладостном предвкушении собственной смерти, смотря вниз, всерьез задумывался — достаточно ли здесь высоко, чтобы мне разбиться насмерть, или я только покалечусь. Я подумал: "Надо лететь по-любому головой вниз — так надежней".

Тогда я все же не стал этого делать. Испугался, что церковь в своем жестком отношении к самоубийцам может оказаться права. Мне было, в общем-то, глубоко насрать, что там думает сама церковь — мне важна была истина. Истины я, к сожалению, так и не узнал. Но с проверкой своих летательных способностей я решил повременить. "Надо же, — думал я позже, — Хоть какая-то польза от этой долбанной религии".

В этой своей работе, за которую мне никто никогда не платил, я прошел несколько этапов: от наивных восторгов, с плещущейся в разные стороны, словно щенячьей слюной, радостью — до циничных холодных аналитических расчетов с бессердечным пофигизмом и легким привкусом отвращения.

В начале тебя все это завораживает и восхищает, а если еще есть результат, то ты просто готов раствориться в этом и пожертвовать ради этого всей своей жизнью, ведь ты понимаешь — происходит действительно что-то значимое, ты влияешь на судьбы людей.

Потом начинаются серьезные проблемы и трудности — то есть не то, чтобы их раньше не было, но то ли ты на них внимания не обращал, то ли просто начинается усталость накапливаться — в любом случае приходит странное и ужасающее своей неотвратимостью осознание: то, что было раньше, теперь уже не проканывает, все становится намного сложнее. Тебе и раньше приходилось не мало напрягаться, чтобы делать все это, а теперь еще и все как-то невероятно усложняется.

А потом ты сталкиваешься с разочарованием. Ты начинаешь совершать грубые ошибки, которые тебе уже никто не прощает. Наступают моменты, когда что-то не получается, ты чего-то не можешь, и поделать с этим ты тоже ничего не можешь. Перед тобой встают стены, которые ты не в состоянии преодолеть. А потом еще, если тебе повезет, то в придачу ко всему, тебя начинают предавать. Люди от тебя отворачиваются, а те, кто еще недавно был с тобой в одной команде — теперь против тебя. И вот тут по-настоящему начинает накапливаться усталость. Сложные отношения в коллективе и невозможность прыгнуть выше головы начинают выматывать и формируют навязчивое ощущение бессмысленности всего происходящего. Ты теряешь ориентиры, теряешь цель, начинаешь идти на ощупь — и теперь любой фактор может вывести тебя из состояния равновесия.

Затем долгое отсутствие ясности своего пути и усталость начинают производить в тебе пофигизм. Там, где у тебя еще совсем недавно горели глаза — появляется циничность и нежелание лишний раз напрягаться. То есть, конечно, нежелание напрягаться было всегда, с самого начала — но теперь оно приобретает какую-то свою неоспоримую актуальность и превращается в патологию, в серьезную проблему. Потерянные ориентиры ты так и не находишь. Навязчивое чувство бессмысленности тоже никуда не девается. Ты идешь по инерции, цинично исполняя то, что должен, не понимая уже толком, зачем и кому это нужно. Ты уже даже не идешь — тебя несет система. Если бы она сама никуда не шла — ты бы тоже встал.

И вот через какое-то время к ощущению усталости, чувству бессмысленности и состоянию крайне циничного безразличия присоединяется еще одно — отвращение от твоей работы. Усталость продолжает накапливаться. И вот это уже не просто усталость — это крайняя степень утомления. Это истощенность. В один прекрасный момент ты ловишь себя на осознании того, что у тебя больше нет ни физических, ни моральных, ни каких-либо других сил продолжать идти дальше. Ты начинаешь работать на износ. Ты перестаешь строить планы, потому что не имеешь представления, хватит ли у тебя еще на что-то энергии. И ты начинаешь себя рвать. Ты рискуешь. Что-то говорит внутри тебя "Остановись. Перестань". Но ты не можешь — для тебя это слишком важно. Потом ты все-таки останавливаешься и думаешь: "Что же это я делаю. Я же себя угроблю", но ты преодолеваешь этот внутренний тормоз и затыкаешь осознание неотвратимой безысходности этой истины куда подальше.

И вот ты делаешь рывок…

…и он оказывается для тебя последним.

Забавно, но глубочайшая депрессия и тотальная истощенность, и еще целый букет патологических болезненных состояний, вызванных моей деятельностью, были для меня не единственной проблемой. Просто как-то так сложилось, что все пришлось на один момент жизни. Я бы возможно не стал задумываться о самоубийстве, и не считал бы, что моя жизнь закончена, если бы мог в этой жизни за что-то ухватиться. Но то, что могло бы меня вытащить, от меня ускользало. И как я не пытался найти хоть какую-то спасительную ветку, зацепиться хоть за какую-нибудь нить — осознание того, что в моей жизни больше ничего не осталось, повергало меня в еще большее отчаяние и все глубже погружало в забвение.

Как это ни странно потом оказалось для меня самого — но я каким-то чудом все же смог выбраться из этой бездны, поглотившей меня. Я словно утонул, но потом меня вынесло на берег.

Некоторое время у меня ушло на то, чтобы восстановиться. Выровнять и более-менее стабилизировать свой психо-эмоциональный фон.

Но прежним — я уже никогда не стал. Что-то меня поломало, и этот надлом уже нельзя было просто так игнорировать. Просто включились какие-то другие резервы, которые взяли на себя нагрузку. Но было очевидно — я все же стал другим. Бытие навсегда и безвозвратно изменило мое сознание.